Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Наталия Черных

Фрагменты дневника: Введенский Ольги Мартыновой


«Введенский» Ольги Мартыновой читающей публике известен давно.
Эта маленькая поэма сочетает в себе и стихотворное произведение, и яркое изображение Введенского как явления природы, и ораторию, записанную и исполненную поэтическими средствами. Жанр маленькой поэмы — древний. Елена Шварц воссоздала его в современной поэзии. Ольга Мартынова, выходя из дверей этого жанра, вступает в совершенно другую жанровую область. Мартынова великолепна там, где возникают живые существа: рыбы, насекомые. Даже деревья у неё живые существа. «Кузнечик», помню, поразил меня этой непрекращающейся вьюгой живых существ. Даже ночь у Мартыновой — существо. Введенский не мог не отозваться на эти звуки. Мартынова — именно тот автор, который смог привлечь Введенского как явление и показать его в поэтическом звуке. «Введенского» мне хочется назвать не ораторией, а танцем, но о поэзии и танце много писал Олег Дарк. Так что я не смогу, пользуясь образами танца, вполне выразить своё чувство к «Введенскому» Ольги Мартыновой. Их объединяет обертон грусти. Мартынова грустна как юный Хельдерлин, во всех стихах — и Введенский тоже.

Книги слоятся как рыбье мясо.
За белые жабры держу два тома,
Как из рыбных рядов покупку несу.
Я помню ещё, как они открывали серые рты,
Но тукнул продавец по темени —
И в чешуе нет больше хода времени.
Их казнь понятна и ясна,
ведь божий замысел — блесна,
а рыба — бог, но в то же время,
в каких-то сухопутных снах,
мне больно, будто бы — я стремя
сo шпорой-звездочкой в зубах,
и к нёбу ржавый шип приник.


Образ оглушённой рыбы можно применит к любой живой вещи, к любому живому существу. Для Ольги Мартыновой смерть — именно оглушение. И оглушённая рыба — апофеоз. Книги подвержены чтению, и от этого гибнут. Пиканье инфракрасного датчика в буксторе — и трепет оглушённой рыбы. Звук в поэме Ольги Мартыновой идёт косо, немного хрипло, как у восточной певицы: божий замысел — блесна, (всё, что) сознанье наспех спутало, я — стремя. Поэт-женщина не стремится сыграть поэта-мужчину. Что в истории о Введенском, написанной женщиной, было бы разумно. Героиня-рассказчица не стремится походить на женские образы Введенского: светящуюся девушку, Софью, других. Она слушает Введенского: в отрывках из писем, в коротких замечаниях о Хармсе и Заболоцком. Ей будто неловко в мире Введенского (человек сидит, у него корабль над головой), но этот мир ей близок. Не смогу объяснить, почему и зачем, и не думаю, что очень нужно. Немецкого не знаю. Но когда-то мне попалось хорошее издание Хельдерлина на немецком (и там, где он пишет под именем итальянца). Читала, не зная языка. Сначала думалось: это как Хлебников. Вот этот треугольник: Гельдерлин, Хлебников, Введенский —, из которых одна сторона во времени очень длинная (от Гельдерлина до Хлебникова), а две другие сравнительно короткие (Хлебников-Введенский), мне думается, является основой наиболее живучей и уместной современной поэзии. И это не ломка слов, не выкрученные вручную как простыня определения. Это тонкие сумерки в конце. В конце слова, фразы, мысли, строки, поэтического существа. У Ольги Мартыновой эти сумерки есть. Это и книги-русалки, и рыбье (русалочье) мясо страниц, и воздух-корова (почти Ригведа), и — в сумерках — выход к Песне Песней: городские стражи надо мной смеются. «Введенский» — поэма-влюблённость.