Василий Бородин

Если не говорить о первом потрясении от стихов Олега Юрьева... Можно немного рассказать и о первом потрясении, случившемся пять или шесть лет назад: на меня поглядели стихи, ни на что известное мне тогда не похожие (хотя, благодаря "Вавилону", знал ленинградские стихи 1970-80-х годов хорошо), - стихи особой природы, особой подлинности: музыка или вечное путешествие, часто стремительно-неподвижное, - слова для которых мог найти только особенный человек. Не "представитель поколения", потерянно принимающий "соглашения", - которые у каждого поколения свои, всегда чуть абсурдные, чем-нибудь да унизительные. Не "аутсайдер", чья потерянность тотальна, а обретения из-за этого пронзительны и вызывают простую любовь - не ту, что бывает к непознанно-сильному и высокому. Не отстраненный зритель стоящей за всем гармонии, отшучивающийся от частностей вроде собственной боли и готовый в любую секунду показать смерти, врагам, друзьям, вечности - честно пустые руки. Стихи Олега Юрьева приведены в мир человеком прежде всего убежденным. Обладающим невероятным даром слышать и различать, быть верным своей корневой системе / мелодии / траектории облака - как единственной правде и высоте.

(О муза, надевай же бранное убранство! -
Чужие голоса на кладбище твоем.
Нам нужно, чтобы жить, такое постоянство,
Как никому еще, чтоб просто жить вдвоем)

Это верность героя и воина; то есть вот что меня потрясло, с чего всё началось: стихи выглядели великанами; было трудно читать больше трех стихотворений в день, потому что стихи сами делались днями - вроде бы и моими, но как никогда огромными, стягивающими к себе всю жизнь с ее прошлым и будущим, тревогами и покоем.

Всех... всех кaтящих бездонную ладью
Всей... всей тьмою на неимоверных вёслах...

И бронзовые горны улю-лю
Кричат из облаков молниеносных.

Книга Олега Юрьева "Стихи и хоры" стала моими глазами - после того, как "увидела" меня и протянула руку. Почти всё, что я сам писал в конце 2000-х, - расшалившиеся отголоски разных стихов: стихов О. Ю. - безусловно и, может быть, в первую очередь.

Есть (на свете) стихи-пешеходы - счастливо, глядя на листья под ногами, идущие по земле; стихи-птички летят высоко, но играя - или "по своим делам", не до конца понятным. Те и другие дарят всё, что имеют, и, не замечая того, пробуждают слепую любовь. Их страшно ранить. И они не зовут работать. А стихи-великаны идут по земле головой в облаках, и облака делаются видны с земли: вдруг делается очевидно, что само небо поэзии не падает, держится - вот сегодня - благодаря им. "Небо поэзии делает видимым просто-небо: поэзия необходима; я не могу уклониться", - молчит великан. И зовет за собой:

Над светлым зрачком пешехода,
Над сором калошных замочков,
Над зябнущим сердцем завода,
Над хором древесных сыночков,

Чье время, что пело громоздко,
Толпою туда полетело,
Откуда, с льдяного подмостка,
Спешит голубиное тело,

Спешит голубиное тело.

Спешит голубиное тело.

...если не о первом потрясении, а о теперешнем моем неблагодарном взгляде на стихи, которым всем обязан, получится уже сказанное. Невесомая легкость, сияние звука поддерживается гулом словесных шагов; иногда кажется, что "простор" задается "нажимом", отчасти давящим и на читателя, - но густота аллитераций всегда означает сверх-скорость и сверх-охват; в случае стихов Олега Юрьева густота есть прозрачность: это вернейший признак живого.

Луны кусок в ее пятне
Стоит над чащей неосиянной,
И верхний ветер в стороне
Навис звучащий, но безуханный.

Переполненность этими стихами, усталость от них - возможна и похожа больше всего на усталость от человека, за мыслями которого не поспеваешь, на интонации которого обижаешься как на правду о собственной не-верности главному. Такая обида, если вдруг возникает, - спасительна. Я пишу стихи - зная, что есть Олег Юрьев. Ищу чуда, похожего на падающий с неба луч, по которому вдруг вьется вьюнок с земли: луч сдвигается; вьюнок падает; небо держится на плечах великана, стоящего на земле: у вьюнка есть надежда на луч и на руку огромного друга.

Я ль не летел в соленой колыбельке
От бережка до бережка земли,
А голос, расширяющийся в Бельте,
Звукоубивство чествовал вдали -

И вот я здесь: камышевые дула
И мышцы волн воюют, и в бою
Нет звука всё. Одно зиянье гула
Пустой волной качает жизнь мою.

Кроме роста, у всяких стихов есть походка, кроме походки - строй, громкость, окрашенность тишины, преображенной последним гаснущим словом: всё это делает стихотворение или сумму стихотворений чем-то «спасительным», или «захватывающим», строящимся или падающим на глазах, «парадоксально единым» etc. еtc. Моя собственная, всегда граничившая с маловерием, интуиция видит «честными» и «современными» стихи, которые как танец на расползающихся облаках-льдинах: максимально возможное достоинство, максимально искренняя улыбка при полной неизвестности впереди - и, в финале стихотворения, незаслуженные, чудесные спасение и покой. Это явный предел моих средств и стремлений: поймать частно-«правильное» событие в явно «неправильные» стихи, - а у Олега Юрьева стихи «правильные». В самом высоком, предельном, смысле. Время не властно над ними, потому что они изначально стоят на своем, их походка - не танец, а ход с миром на плечах - обгоняющий  время (или, точнее, видящий время со стороны):

В рай впускают только тех
И лишь тех, кто не мы,
Лишь светящихся в воде и над ней.
Только тех, кто обещал
Без начал и канвы
Лечь за светлою иглою
Окончанья дней.

Не спасаемое танцует среди меняющегося и неизбежно отчасти гибнущего, а - незыблемое идет в спасаемом и спасенном, в конечном счете. Вера, сила; сила явно врожденной веры.

Я выйду поздно
Сквозь море красное в сад. -
Легко и грозно
Колеса его колесят.
Следы глотая,
В шаре сомкнется клеть.
Всё остается; не облетая,
Не облететь.

Олег Юрьев пишет стихи больше тридцати лет, и сердцевина, природа его стихов неизменна. Стихотворения в его книгах, строфы в стихотворениях, слова в строчках составляют единство особого рода, неповторимое и живое за счет микроконфликтов, в которые вступают слои интонации, ритма, «памяти» самих слов. «На чьей стороне» в этих микроконфликтах автор и его правда - всегда изначально ясно. Это - свойство высокой поэзии, «не ищущей своего» и неотделимой от правды. Поэзии, не фиксирующей становление, а работающей с данным - видимым поэту, наделенному даром поэта видеть незримую, расставляющую всё по местам красоту.  Если в словах - досада и отвращение, то только обращенные к чему-то, что красоте угрожает, - и красота звучит благодарно и широко в самом ходе слов.

И глазницами, полными глума,
Он за солнцем следит стороной,
Слыша никнущий шепот из трюма,
Слыша медленный скрежет цепной.

Крикнет птица: уходим, уходим...
Ветер мачтой чуть скрипнет златой...
...Что ж искорчился кормчий Господен
Под раздвоенной мертвой пятой?

Среди стихов Олега Юрьева, начиная с самых ранних, есть поражающие «легкостью среди легкости» - летучей и безмятежной, при этом зоркой и, кажется, рожденной из преодоления большего, чем обычно, отчаяния. В них больший, чем всегда, свет виден сквозь большее, чем всегда, всё, и очевидно, что чудо (чудо из чудес, потому что и остальные стихи - чудо) в них не связано с авторским подвигом, являет себя целиком само, и на месте масштаба и мощи в стихах - безразмерный, всепобеждающий свет.

Я не вечен и не ранен,
И не чувствовать могу
Сна огня, стеченья пламен
В недоношенном снегу.

Я жемчужно-ветхим утром
Выхожу на Божий свет...
Здравствуй, жизнь в солнце утлом,
Здравствуй, солнце черных лет.

Во всех новых стихах Олега Юрьева видны это воцарение света, нераздельность незримой и зримой красоты; в них гораздо больше, чем раньше, игры, ликующих рифм.

пробуждаются бойцы
чешут клювами о бурки
вороненые щипцы
извлекают из кобурки

В этих стихах - новая, легкая свежесть, какое-то встающее перед глазами при словах «Олег Юрьев» живописное «золото», пришедшее на смену прежнему «серебру», - и свобода уже окончательная, как обретенное счастье.

Опубл.: ж. „Воздух“, 1. 2010