Виктор Бейлис

«Я выйду из спирали...»

(Валерий Шубинский. Золотой век. М., Наука, 2007)

Едва я открыл книгу Валерия Шубинского «Золотой век», я почувствовал властный императив, склоняющий меня к разгадыванию этих строк – настолько фонетически организованных, что поначалу кажется, что значенье – лишь суета, и можно не входить ни в обстоятельства, ни в смысл сказанного. Но ни великолепная архитектоника, ни сладкозвучные строфы, доставляющие гортани, воспитанной на русском слове, несравненные радости, не могут замаскировать напряжения и возбужденности речи, которая, представляется обращенной лично к тебе: «Послушай, вникни, тебе говорю».  
       
В отзывах критики на стихи Шубинского отмечалось как эмблематическое для него стихотворение «Геральдика». Вот поэт задает вопросы:

Не в том ли стихотворца ремесло,
Чтоб укротить пленительное зло
И сделать тварью, образом и знаком
Тех, что кочуют меж огнем и мраком?

И сам, как того и следовало ожидать, отвечает:

Сумей назвать и приручить сумей
Стокрылых птиц и семиглавых змей
И поселить чудовищ земнородных
На гербах царств, нетленных и свободных.

Впрочем, поэту скорее довлеют мифологемы и символы, чем аллегории и гербы. Шубинский охотно прибегает к сновидениям, которые легко соединяет друг с другом, сталкивая диковинных зверей, монстров, покойников, упоминая окислы и металлы, что заставляет заподозрить в нем тайного алхимика.

Я вполне скептически отношусь к утверждениям о том, что Шубинский творит некий «сверх-миф», потому что «миф-больше-чем-миф», на мой взгляд мифолога, - это то же, что поэт-больше-чем-поэт, то есть, на мой читательский взгляд, не поэт вовсе. Больше, чем миф, - это попросту фантастика – научная или ненаучная, все равно. В худшем случае – это идеология или надувательство. Некоторая сюрреалистичность образов, да простится мне эта скверная терминология, не дает оснований для того, чтобы говорить о «сверх-мифе». Да и не сюрреалистичность это вовсе, скорее, выражаясь лингвистически, - идиолект, ярко вырженный индивидуальный стиль.

В сущности, любой поэт в идеале есть мифотворец, пишет ли он про березки или же о том, что своды Тартара дрожат. Миф созданный поэтом, получает то же самое имя, что написано на обложке книги. Похоже, что Шубинский-миф вполне состоялся. Как поэт Шубинский не ощущает себя демиургом, равно как и поэзию не считает равнозначной творению. В стихотворении «Искусство» говорится:

Скорей ремонтник мира, чем строитель,
Наладчик ветра, штукатур небес –
Тут подзатянет пару птичьих петель,
Там подстрижет еловый лес...

И он идет, халатность роковую
Стараясь искупить хоть чем-нибудь:
У горного ключа подправит струи,
Добавит сливок в Млечный Путь.

Не создатель, зато любимец Создателя, привлекший к себе любовное внимание пространства:

С каждым новым вдохом все светлее
Знаю я, что любит Бог меня,
Что кривые черные аллеи
Тихо-тихо смотрят на меня.

Вчитываясь в стихи Шубинского, замечаешь, что не столько «косматые» животные или «додревние силы» являются инвариантами его поэзии, сколько: воздух, стекло, Луна (обыкновенно «полая»), пустота, звук (тоже часто «полый), близнецы (= двойник), зерцало, слепота, кровь, луч, река (смерти?), заворачивающаяся в шар, город, висячий сад, твердь и пролом, великанша-ночь (тьма), шитье (нить), влага. Это, конечно, лишь предварительный эскиз каталога. А ко всем этим единицам перечня прилагаются еще определения – зачастую составлющиеся вместе с определяемым в оксюморон.

Все это образует систему, и каждое из стихотворений поддержано другими стихами сборника, даже если смысл одного произведения находится в полном противоречии с прочими. Чаще же не вполне проясненное значение какого-либо из образов можно уразуметь из системы в целом. Вот буфетчица, напоминающая великаншу, хозяюшку ночи, из другого стихотворения, разливает по стаканам сентябрьской страны багровую жижу из Марса и олово из «сейчас до отказа открытой Луны». При этом кажется, что «страшнее брусничного морса, что льется в стаканы из узкого Марса, прованское масло сентябрьской Луны». Действительно мороз по коже, но почему «безобидное олово» Луны ужаснее кровавой марсовой жижи, мы узнаем из «Песни о кольцах»:

Я отсеку змеиный хвост, я выйду из спирали
И там узнаю: мертвые еще не потеряли
Свои земные голоса, они поселены
Не в пересыльном лагере с той стороны Луны,
А в злато-синем воздухе, и тщетно ищут хода
К истокам обмелевших рек из молока и меда
И в сплющенный, заполненный зародышами ад.
Идем со мной, но не забудь – дороги нет назад.

Вот она чем страшна – Луна; это своего рода Чистилище, пересыльный лагерь для мертвецов! И вот где совершенно мифологический клубок противоречивых отношений: Рождение – Смерть – Живые – Умершие – Пустота – Полость – Твердь – Пролом  и т. п. – почти до бесконечности. Мертвые то запросто возвращаются, то не имеют хода назад; «мир ... бессмертен, сколько жив, а ты, рядовой лазутчик пустоты,... столько же бессмертен, сколько мертв». Смерть ведь может быть, если не желанна, то как непреложность привлекательна:

Смерть черной кошкою мне упадет на темя,
Но я люблю ее, убогонькую, - с ней
Теплей и холодней: отмеренное время,
Пока она со мной, стучит в крови моей.
...
Пока она со мной, живет в любой из клеток
Весь мир, влюбившийся в запретную черту –
Растенья всех широт и птицы всех расцветок,
Мои товарищи по взлету в пустоту.

Шубинскому ничего не стоит сказать: «Я умер и вижу»... «Я умру в середине июля»... «Я не помню, кому свою смерть проиграл» и т.д. Если есть здесь противоречие, то оно внешнее: это диалектика мифа, и все по правилам – семантическая гроздь. Есть Жизнь, есть Смерть и есть, как видим в стихах Шубинского, Жизнь-в-Смерти.    
В предуведомлении к «Золотому веку» Шубинский разъясняет, что эту книгу разумнее всего воспринимать как заключенные под одной обложкой три сборника стихов, а прозаические тексты, включенные в книгу, предлагается воспринимать как комментарий к работе стихотворца. При этом с некоторым лукавством вступительная заметка заключается словами: «Верить ли этому комментарию и в какой степени – решать читателям».    
    
Между сборником новых стихов и двумя прежде публиковавшимися книгами помещена небольшая, но чрезвычайно глубокая литературно-критическая статья «Утопия свободы и утопия культуры». В ней постулируется, что мы живем на излете великой поэтической эпохи, началом которой Шубинский предлагает считать шестидесятые годы – главное время советского периода. Точные и емкие характеристики персонажей на поэтическом поприще в 60-е, 70-е, 80-е годы (когда и сам Шубинский пришел в литературу) останавливаются на 90-х годах, названных вообще – без персонализации. «Путь каждого из них (поэтов, пришедших в девяностые, - В.Б.) самодостаточен и едва ли может в чистом виде быть полезен другим». Шубинский полагает, что новая великая эпоха начнется в русской поэзии, когда возникнет новая «сверхидея», новая утопия. Не станем затевать дискуссию, хотя в такой концепции не все очевидно и многое можно было бы оспорить. Дело сейчас не в этом. В критической статье автор как бы привел, пусть и косвенную, характеристику собственного творчества, указал вектор своего развития, и в этом смысле прозаический текст, безусловно являет собою обещанный комментарий к стихам. Шубинский размышляет о Серебряном Веке,  говорит о «подаренном русской музе бронзовом веке» - второй половине двадцатого столетия; при этом статья практически включена в раздел, носящий название: «Золотой век». Совпадение ли это?

Посмотрим, что за стихотворение дало название этому разделу и книге в целом.

Оказывается, что в золотом веке спокойно и безмятежно:

Жизнь становится ласковым выдохом,
Не мутящим поверхности вод,
Утешением, найденным выходом.
Тихо в жизни – прохладно и тихо там,
И неведомо, кто там живет.

Только медленно стукают столики
И в ответ им бормочут с земли
Полых лон черно-красные нолики
И морей голубые нули.

Вот так утопия! Да ведь это же страшнее Жизни-в-Смерти, это –  Смерть-в-Жизни!

Там грядущее что-то кукожится:
Там все меньше младенцев пищит.

Боюсь утопий, равно и антиутопий, не хочу к всеблагим собеседником на пир и возвращаю свой билет.

Соотносятся ли расчеты на новые подарки русской музе с такого рода золотым веком? Надеюсь, что нет. Ужасный век! А впрочем, если речь о нашем веке, то не хуже других, во всяком случае, мне нравятся поэты, его населявшие и в нем живущие. Да вот и Шубинский.

В конце книги, как бы в виде приложения, располагаются два небольших прозаических раздела: «Автогеография» и «Большая квартира». В первом, как понятно из названия, речь идет об индивидуальной географии; здесь располагаются все четыре стороны света, но только те фрагменты пространства, перемещение по которым имело личностное значение и формировало человека как Автора. Особенно трогателен рассказ «Украинская ночь (Юг)», потому что в нем речь идет о детских впечатлениях и о родовых корнях, о дедушке, памяти которого, кстати, посвящено одно из лучших стихотворений сборника. Второй прозаический раздел начинается с описания игры, в которую поэт играл в детстве: небольшую квартиру мальчик представлял большим городом. Теперь автор переворачивает условия: любимый город (Ленинград) одомашнивает, представляет большой квартирой, описывая коридоры, лестничные площадки, детские комнаты, мастерскую хозяина и, наконец, конечно же, книжные стеллажи.

Входит ли все это составной частью в миф по имени Шубинский? Да, разумеется, входит и, стало быть, является обещанным комментарием к стихам. Но миф  - это открытая (то есть навсегда незаконченная система), и если меня спросят, чего мне недостает в книге Шубинского, я отвечу: еще ненаписанных стихов. Это ли не надежда?

(сокращенная редакция этой статьи помещена в ж. «Знамя» № 9 за 2008 г.)