Александр Миронов. Без огня. — М.: Новое издательство (Новая серия), 2009

Третья книга стихов Александра Николаевича Миронова появилась в 2009 году, через семь лет после выхода второй, и шестнадцать после выхода первой. Время идет, а знаковый поэт Миронов так и остается поэтом непрочитанным. Впрочем, не становясь от этого менее знаковым — поэтом вне времени. Или поэтом безвременья? “Без огня” — хорошая возможность успеть прочесть. Пока, с огнем или без, безвременье не вступило в права.

Понятие, пожалуй, неотделимое от поэтики Александра Миронова, — двойственность. И это не только два мира, не только два голоса и две эпохи. Хотя о Миронове написано мало, двойственность эта, так или иначе, отзывается почти в каждом сказанном о нем слове. Так и новый сборник еще с нулевых страниц обещает ее, ведь, по меньшей мере, “в книге “Без огня” собраны стихи 1970—2000-х годов”. Несомненно, двойственность Миронова — это две стороны единого целого: единых мотивов, мыслей и тем. Однако в столь показательном сборнике разница текстов видна даже на уровне графического оформления.

Семидесятые — это стихи развернутые, многословные — щедрые на слово. Двухтысячные — рваный ритм, отсутствие знаков препинания, лаконизм формы, переходящий в словесную скупость, словно автору жалко слов; или их просто нет, они кончились. Вот почему один из излюбленных мотивов Миронова, со сроком выдержки в сорок с лишним лет творческой деятельности — бессловесье — получает новый, еще более острый и трагичный вкус. Именно бессловесье становится идейной рамкой сборника; в первом же тексте:

— …………….
— Молчите. Молчите. Надо ждать следующего вопроса.

(Диалог, 1976)

А в финале — знаменитое стихотворение:

Как бестелесны и просты
плутанья наши —
от новой страшной немоты
до Новой Чаши…

(“Как бестелесны и просты…”, 1978)

Хронологическая петля: это стихотворение 1978 года, так что линейное время искривляется, замыкается в круг. И это едва ли случайно: ведь бессловесье Миронова есть результат не только “кривого” слова. Бессловесье — единственно возможное слово “кривого” времени, вечного гонителя поэта. Искривлено время, само безвременье — не только историческое, но и шире, в масштабе бытия.
И снова двойственность: если в безвременье семидесятых поэт только предчувствует “вторую смерть”, то в безвременье двухтысячных она уже свершилась. Сравним 1977 год:

В Лете, где растворяется времени нить,
смерть вторая к душе клубом пены подкатится.

(“Чуть солей, чуть кровей — придушить и размять…”, 1977)

И 2004 год:

…камнем, явью, крепью стать —
вечной смертью умирать.

(“Изуверясь, извратясь…”, 2004)

Вот почему именно в двухтысячных у Миронова так силен мотив родов-аборта — рождения в смерть, выталкивания или, наоборот, затаскивания в смерть:

Нет невода в околоплодных водах.
Кто вытянет меня, урода?
Ага, уж воды отошли!
Убили вы меня, “ушли”,
И ну, теперь тянуть щипцами…

(“Нет невода в околоплодных водах…”, 2001)

И вновь едва ли случайной оказывается очевидная перекличка этой сцены с тем, как в больнице тащит шизофреника санитар:

Зачем тащить меня? Пусти!
О, в чем я виноват?

(I. Монолог шизофреника, 2002)

Затаскивание в смерть — такую своеобразную кульминацию получает некогда бывший клише, но успевший стать опытом тяжелого личного переживания (сродни смертельной болезни) образ Родины-матери.

Впрочем, еще одним постоянным спутником темы безвременья, его катализатором, а может, даже основой, служит для Миронова библейская тема. Но и она на страницах сборника распадается надвое. В семидесятых это “бесконечный сон”: мир, о котором автор размышляет, который включает в свой здешний мир, но все же — мир иной. В двухтысячных же он становится для Миронова реальностью: “размышления о” перерастают в прямое обращение к Богу, даже не в молитву, нет. Это обращение предельно личное, лишенное даже тени отчуждения. Вот почему это и отчаянный крик, и плач, и всеприятие, и смиренное покаяние.

Бессловесье,
Господи, Боже мой, здесь я,
Господи, в этом словесном затоне,
В этом селе, в этом коробе, в этом поместье
Сам, как козел Твой на страшной, червивой иконе,
Слева и справа.

(“Бессловесье…”, 2002)

Кульминация — пожалуй, в одном из самых лаконичных и болезненных текстов, в выкрике почти в финале сборника:

Все продано, все проклято
Давным-давно. С берестяной таблички
Какую руну нам прочесть?
Скворцы и живчики,
Синильные синички,
Опомнитесь!
Бог есть!

(“Все продано, все проклято”, 2007)

Безбожие и бездушие мира рождает страх, доводящий до безумия — еще одной, если так можно выразиться, излюбленной темы Миронова, которая также получает новое звучание в двухтысячных: нет горькой и болезненной игривости скоморохов, “выкидывающих коленце”; есть кромешный бред и мольба о всевышней милости.
Бессловесье, безвременье, безбожие, безумие… Это еще одно едва-ли-совпадение; это уникальная, сложная “без”-поэтика Александра Миронова: без-слов, без-времени, без-Бога, без-ума… Есть в этой поэтике и еще один “без”-смысл, вынесенный в заглавие сборника: “Без огня”. Автор задействует все основные смыслы и ассоциации, формируя опять же уникальный и опять же сложный образ.

Огонь — свет. Один из основных смыслов огня, по Миронову, — это смысл света: свет от свечи или от спички, свет от самого пламени, от его дрожащего языка. В одном из текстов Миронов уподобляет жизнь огню: “мерцая, светясь, угасая”. Однако вопреки традиционному поэтическому образу огонь-свет понимается автором вовсе не как жизнь, скорее наоборот — как смерть. Недаром “огонь животворящий”, огонь, освещающий и дарующий жизнь, — “чужой, запредельный”. А здесь, в пределах, огонь — это свеча, которую зажигает смерть у постели спящей матери, но задувает, оставляя ей жизнь. Это зажженная спичка, которая высвечивает из темноты “зеленое лицо” “истлевшей девицы”, призывающей любезного супруга. Это “свет — давно уж несвет”, с помощью параллельных конструкций приравниваемый к бреду. Да и следующий смысл огня неразрывно связан с погибелью.

Огонь — пожар. Пожар, костер, кремация, сожжение (заживо), а после — пепел и тлен. Эта группа смыслов взаимодействует на всем пространстве сборника и выстраивает образ “мира — полуистлевшего остова”. В нем догорает чудесный чистый сад “Перепелки”, в нем всякий раз воспламеняется вновь “содомский грех”.

…ну а здесь — что ни день —
то печаль
то огонь то зола
Флорентийская тень
мои тихие сени сожгла.

(Locus трезвости, 1976)

Этот же огонь — кремационная печь, избавляющая от страшной болезни; то есть от самой жизни.

Огонь — выстрел. Этот огонь — желание стать субъектом разрушения, стрелять самому, стрелять в себя. И смерть ли дальше, или, наоборот, жизнь?

Боже, дай пистолет
пострелять, выстрелить в себя.
Оживиться? Да.

(Крещенские морозы, 2004)

Огонь — свет разума. Впрочем, не способный выстоять против тьмы мира, гаснущий во мраке жизни. И, конечно, огонь из пословицы: дым без огня как собственная пустота, отсутствие самое себя:

…я здесь как маршал без коня,
как дым небесный без огня, —
я здесь — и нет меня…

(Бес-хранитель, 1976)

Таков огонь Миронова: дарующий смерть как свет посреди безумной тьмы жизни. В таком случае, в авторских координатах “без огня” значит без смерти, без избавления, обреченный жить в мире “без-”. Но в координатах более традиционных — без смерти, то есть без забвения, обреченный на вечную жизнь и вечную память?..

Опубл. в ж. «Знамя» 2010, №6