Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив
 

Андрей Анпилов

СВЕТЛО-ЯРОСТНАЯ ТОЧКА

НЛО №35 (1999)
     
     
      В течение недолгого времени, а именно за три года петербургские изда-тельства выпустили пять книг Елены Шварц. Издательство «ЭЗРО» — «Mundus imaginalis» (1996). Издательство «Пушкинский фонд» — «Пение птицы на дне морском» (1995); «Западно-восточный ветер» (1997); «Оп-ределение в дурную погоду» (1997); «Соло на раскаленной трубе» (1998).
      «Mundus imagmalis» (Книга ответвлений) включает известные поэмы, написанные в конце 70-х — начале 80-х (кроме маленькой мистерии «Голоса в пустыне» 1995 года). Поэмы более-менее знакомы читателю: «Кинфия», «Повесть о лисе», «Лестница с дырявыми площадками». Частично они были напечатаны в ранее изданных книгах.
      «Пушкинский фонд» сосредоточился на последних вещах автора. Боль-шинство произведений помечено годом выхода книги или предшествую-щими. 1990—1995 в «Пении птицы...», 1995—1997 в «Западно-восточном ветре», 1997—1998 в «Соло...». В «Определении в дурную погоду» впер-вые собрана проза и эссеистика Шварц.
      Подобная издательская оперативность внушает почтение и благодар-ность (кто бы мог представить такое лет десять назад?), однако нам суще-ственен сейчас вот какой аспект - поэт наконец-то опубликован весь или почти весь. Дары вынуты из-под спуда, поэзия открыта всем глазам и ве-трам — это событие требует осмысления.
     
     
      «Елена Шварц» началась сразу. Стихотворения 70-х зазвучали в пол-ный голос — поразительно звонкий и свободный. Сразу нашлась своя музыка, определились эстетические принципы и духовные задачи. «Подражание Буало» 1971 года и «Большая элегия на пятую сторону света» (1997) написаны одной рукой. Вообще в первых же стихах Шварц в «свер-нутом» виде заключен будущий космос ее поэзии, заданы координаты и алгоритм. Прежде всего соотношение материального и нематериального.
      Материя, ткань мира изношена, ветха. Сквозь нее светится (или темнеет) нечто иное — губительное или спасающее, неудержимо влекущее. То же, кстати, относится к материальной и «полуматериальной» культуре, напри-мер, изношенность традиционного стиха, ритмов, рифм, метафор. Елена Шварц преодолевает инерцию «привычного» легко, без ремесленных швов. Ну, это так... неважно... Техническая сторона поэзии занимает эсте-тов, а не поэтов... Как же восполняется «разреженность» мира, пустота? Сгущением, оплотнением легких стихий, проявленностью нематериальных пространств и невидимых созданий.
      В стихотворении «Пение птицы на дне морском» (давшем название кни-ге) автор сделал простой и наглядный ход — переселил своего героя на «этаж ниже». Для подводных обитателей воздух и суша — и есть небеса. Птица, летящая под водой, — образ ангела, пророка или поэта, поющего, проповедующего о высшем, свободном мире.
     
      ...Стоит ли петь, где не слышит никто,
      Трель выводить на дне?..
     
      Отчего же не слышат? Мы слышим...
     
     
      Сознание поэта, словно маятник, летит между альтернативными поня-тиями, чувствами, эпитетами и т.д. Сближает вещи далековатые, что, по словам Ломоносова, и есть поэзия. Для Елены Шварц связывание несо-единимого если не главный, то обязательный принцип. Предпоследняя ее стихотворная книга так и именуется — «Западно-восточный ветер». Кро-ме «гетевской» аллюзии, это еще и поэтический ответ на тотальный совре-менный распад — национальный, государственный, конфессиональный, эс-тетический, в конце концов. Шварц никак не упрощает, не сглаживает про-тиворечий. Поэт внимательно выслушивает каждого, дает высказаться всем, кому есть что сказать о Боге и мире. И — находит для всякого сло-во понимания и любви.
     
      ...Ваша близость, мусульмане,
      Ваша ближность, иудеи,
      Христиане, ваша кровность...
     
      А в «Прерывистой повести о коммунальной квартире» петербургская коммуналка — метафора, модель Земли, где сосуществуют в «полилоге» христианин, иудей, мусульманин и буддист, И это не книжный экуменизм, а реальность, жгучая современность. Удивительно, что одна из самых «го-рячих» книг принадлежит перу поэта метафизического, озабоченного гра-жданскими проблемами весьма косвенно. (Можно по пальцам пересчитать: «Геополитический трилистник», «На первое погребение Гамсахурдия», «За-рубленный священник» — все в предыдущем сборнике «Пение птицы...» Может, еще ранних три-четыре...)
      Самые же исповедальные, нежные стихи Елены Шварц в книге очень «русские» по целомудренному чувству и дыханию: «Как нынче пусто бы-ло в церкви..» и «Tpoepучица в Никольском соборе».
     
     
      «...Богохульство есть умолчание..» — пишет Шварц в «Определении в дурную погоду». Поэт желает понять, «определиться» на новой поэтической местности, поэт хочет быть понятым. «Молчи, скрывайся и таи...» не про Елену Шварц. Книга прозы и эссе — связка ключей к ее поэзии. Незачем беречь секреты, наводитъ дополнительную таинственность – все и так тайна – вне и внутри. «Поэтика живого», «Три особенности моих стихов» - необходимый подручный материал и инструмент для каждого, надеющегося вникнуть чуть глубже в поэтику Шварц.
      Вглядимся же пристальней во внешнее и внутреннее устройство этой поэзии.
     
     
      Стихосложение - искусство не только временное, как музыка, но и «пространственное». Рукописный или гутенберговский текст возможно окинуть, словно картину, двумя-тремя взглядами. Стих существует на листе и в цепкой памяти весь одновременно, причем поэтические события, состояния могут в принципе менять последовательность, удерживаемыё в цельности композицией и форматом – «рамкой».
      Поэмы и большие стихи Елены Шварц – «визьон-приключения» (по ее собственному определению) - так и являются нам: связанные единым голосом (музыкой, интонацией), они распадаются на отдельные поэтические сцены, метаморфозы. Стих может быть разделен на главки («Прерывистая повесть о коммунальной квартире», «Черная пасха») или быть непрерывным («Распродажа библиотеки историка», «Элегия на рентгеновский снимок моего черепа»). Суть одна - крупные, развернутые стихи Шварц подобны картинам старых мастеров, когда вся история изображается внутри одного живописного полотна. Например, «Рай» Лукаса Кранаха Старшего. Или, разделенные на главки, - житийным клеймам в иконописи. Ну, вы пони-маете, о чем речь...
      Отчего возникает такой «архитектурно-театральный» эффект при чте-нии больших стихов Елены Шварц? Мне кажется, каждое длинное стихотворение этого поэта имеет несколько зачинов, кульминаций и развязок. Текст развивается не линейно, а мечется за «добычей» во все стороны, продвигаясь тем не менее вперед. Возьмем для примера ну хотя бы «Элегию на рентгеновский снимок...». Стихи многократно распечатаны, так что цитировать постараюсь экономно.
      Событие первое:
     
      Флейтист хвастлив, а Бог неистов...
      до
      ...И смерти косточка в тебе посередине... –
     
      собственно, о каждом поэте. Сюда же помрачение Аполлона – шесть дополнительных строк, ничего вроде не прибавляющих к смыслу мифологической сцены, но необходимых для завершенности события, для отстранения от него. Поэт-антологист Х1Х века на этом месте и закончил бы:
     
      ... И вот теперь он бог мерцанья,
      Но вечны и твои стенанья.
     
      Но далее — событие второе:
     
      И мой Бог, помрачась,
      Мне подсунул тот снимок.
      Где мой череп, светясь,
      Выбыв из невидимок,
      Плыл... —
     
      головокружительный временной прыжок, радикальная смена ритма. И дальше - описания и приключения «черепа», той самой «косточки смерти:
      ...Боже, что мне с ним делать?
      В глазницы ли плюнуть?
      Вино ли налить?
      Или снова на шею надеть и носить?.. —
      кто бы другой здесь и подвесил бы концовку — на амбивалентном вопро-сительном крючке.
      Однако событие третье (или сорок девятое — в каждой из предыдущих сорока восьми строк происходило что-то необыкновенное и в каком-то смысле окончательное):
      Давно, в гостях — на столике стоял его собрат, для украшенья,
      И смертожизнь он вел засохшего растенья... —
      элегическое замедление ритма; некое не столь давнее воспоминание о, ска-жем так, добром поступке лирической героини. И вывод:
      ...За это мне наградой будет то,
      Что череп мой не осквернит никто —
      Ни червь туда не влезет, ни новый Гамлет в руки не возьмет.
      Когда наступит мои конец — с огнем пойду я под венец... —
      афористичная «свадебная» концовка. Куда вроде дальше-то? А вот куда:
      Но странно мне другое — это,
      Что я в себе не чувствую скелета... —
      событие четвертое (или шестьдесят пятое). Перечисляется, что в себе, чем же себя чувствует автор — вплоть до:
      ... Иль духом, новой жизнью пьяным.
      И вот, не меняя ритма, «тяжелозвонкой» рыси или галопа, событие пя-тое, апокалиптическое:
      ...Но ты мне будешь помещенье,
      Когда засвищут Воскресенье.
      Ты духа моего пупок,
      Лети скорее на Восток.
      Вокруг тебя я пыльным облаком
      Взметнусь, кружась, твердея в Слово... — это уже действительно конец. Обещанное сбылось. Или сбудется — в поэ-зии Шварц время обратимо. (...Была сегодня, будет и вчера. "Труды и дни Лавинии... ")
      Но вот последние две строки, событие ше-стое:
      ...Но жаль — что старым нежным творогом
      Тебя уж не наполнят снова.
      Так, наверно, оглянулась на родной город Лотова жена. Так может вздохнуть душа, глядя потусторонне во время.
      Не думаю, что элегия сочинялась ради этого последнего вздоха. Пред-видеть такое невозможно, разве что уповать...
     
     
      Осип Мандельштам удивлялся: зачем специально шутить, когда и так все смешно? В поэзии Елены Шварц нет отдельно выраженной комиче-ской темы. Смешное в ее стихах неразрывно с ужасным или с лирическим. Это скорее не юмор, а инстинктивность, естественность поэтической повадки, своего рода «невинность» обращения со словом:
      И мы рычим и мы клокочем.
      Платок накинут — замолчим.
      или
      ...Бочонком выпятив живот,
      Невеста гонится за мною...
      или
      ...Посмотрим — когти чьи острее,
      Противней голос...
      (Стихотворение о любви, между прочим...)
      Такая органика была у Хлебникова. Заболоцкий в «Столбцах» подшучивал, чувствуется, уже немного нарочно.
     
     
      Мир Елены Шварц населен великанами и лилипутами. Обычный человек в таком мире странен сам себе, норма сдвинута в макро или микро. Судя по всему, это не просто свифтовский художествен-ный прием, а врожденная оптика, присущая взгляду автора. Вообще нор-мативного, «человечного» человека в поэзии Шварц нет, он ей не нужен и неинтересен. Как сказано: будь холоден или горяч, но не тепл. В поэти-ческой перспективе различим самый ближний и самый дальний план. Для Шварц никак не «человек — мера вещей». Будь мал или велик, но не сре-ден. На ближнем плане существа или предметы жалкие, кроткие, ущерб-ные (как все ущербно смертью). Между земных обитателей они любимцы поэта:
      ...Без них блаженства мне не надо —
      Без этих кротких и железных
      И нищих духом двух существ.
      «Мои машинки»
      Так поэт подражает Спасителю, сердце его с обиженными, гибнущими, всеми забытыми, самыми крайними. Примеров не счесть — чутье Елены Шварц безошибочно.
      Объяснение небрезгливости, сострадательности поэта к ближнему, тлен-ному можно найти в самом дальнем плане перспективы. (См. эссе Е. Шварц «Вид на существование или путь через кольцо».) Мысленно, духовно встав в «красный», Божественный угол, где когда-либо сойдутся мировые парал-лельные, поэт видит, что спасутся ВСЕ. Отсюда дерзость его милосердия.
      ...Толстый уродливый грек
      Робко дитя растлевал,
      Так до конца не растлил.
      Все же и он человек,
      Папой просил называть,
      Слушаться старших учил... —
      что это, как не протянутая «луковка»? Или, того пуще, из «Лавинии»:
      ...Что ж, и злая нечистая сила
      Тоже знает, где свет и спасенье,
      И дрожит тенорок Теофила
      Выше всех сестер в песнопенье... —
      а Теофил-то — бес, не к ночи будь помянут.
      Что же заполняет то место меж двумя безднами, где должен был бы на-ходиться человек? Поэзия. Для Шварц поэзия — мера вещей. Стихии распылили, распяли человеческий состав: дух — небу; дыхание — воздуху, ветру; кровь — воде и огню; плоть — земле; кость — праху. Поэт заново собирает, сращивает былую целостность. Порой выходят странные, смешные, гротескные создания: гомункулы, големы, маленькие химеры, ли-липуты. Но бывает, слышно, как бьется живое сердце — чудо произошло...
     
     
      ...Слышно, как бьется живое сердце... В стихах Елены Шварц звучит живой голос, буквально. Ее стихотворения так акустически устроены: иные — как раковины, колодцы, пещеры; иные — словно улицы, площади, воздушные коридоры — что авторский голос явственно звучит, дышит. И это дыхание, звук выражены в полноте эмоционального регистра.
      Испуг:
      Ой-ой-ой!
      Я боюсь сидеть на стуле...
      Сосредоточенная решительность:
      ...Все равно. Я тебя вызываю
      на честный бой...
      Сладость и стыд:
      ...Иду, подпрыгивая,
      не чувствуя кожи.
      Вспыхнет в памяти стыд —
      чуть подвою, пугая прохожих...
      Лень:
      Блаженная лень! Томящая лень!
      Так сладостно кровь цепенеет!
      (Однако какая в лени восхитительная бодрость...)
      Злостная капризность:
      ... Я хочу, я хочу посмотреть мюзик-холл лилипутов,
      Вот чего моя душенька просит, желает...
      Покаянная нежность:
      ...Если чего виноваты мы, грешные,
      Ты уж прости...
      Жалоба и усталость:
      Друг, теперь я надломилась,
      Будто трость...
      Мольба:
      ...О, помоги нам ангел! Нас так много ...
      И далее по всему спектру...
      Ради звучности голоса поэт идет на риск: раскачивает регулярный ритм, усекает и теряет рифмы, наборматывает междометия, ахает, восклицает, хватает на лету просторечия — словом, позволяет стиху все, кроме норма-тивной мертвечины. (Всегда тем не менее имея норму, традицию в поле зрения.)
     
     
      Но и наполненности голоса, богатства душевных движений поэту мало. Елена Шварц пишет: «...Получилась маленькая модель мира. Я повторила этот мир по складам вслед Творцу, сколько хватило моих глаз — перепевщик Демиурга...» Смысл или один из смыслов поэтической деятельности — полнота кругозора, универсализм познания. Поэтического познания. И Шварц, действительно, постаралась охватить своей поэзией максимум видимого, слышимого, осязаемого и мистического пространства. Плюс культурное и временное пространство. В стихах Елены Шварц в подробной или экономной форме присутствует почти все мыслимое: история, география, астрономия, алхимия, физика, геология, богословие, каббалистика, биология, математика. Танец, пение, кино, живопись, графика, скульптура, театр, архитектура, музыка. Младенчество, юность, зрелость, старость. Флора и фауна. Запад, восток, север, юг. Буддизм, индуизм, иудаизм, христианство, ислам. Святые, ангелы, люди, демоны. Ад и рай. И необъятный предметный и словесный мир. И так далее, и так далее...
      Универсальность как поэтическую задачу ставил перед собой Иосиф Бродский. У всех в памяти фраза о «величии замысла». Поэзия Бродско-го отчасти и есть такой спланированный город-памятник, зарифмованный музей поэта.
      Тем же озабочен Д. А. Пригов. Правда, не процессом, а результатом. Даже не пытаясь симулировать эпичность и лиризм, Пригов воспроизводит универсальность как чисто количественное понятие. Если эта поэзия - па-мятник, то памятник «бумажному имиджу», исключительному канцеляр-скому героизму.
      Вот как оценивает универсальность как одну из особенностей своих сти-хов Елена Шварц: «...Это получилось случайно. Сознательно я к этому не стремилась. Да и можно ли заранее помыслить такую задачу? Хвалящий-ся да Богом хвалится... » Мир Шварц сложился, устроился не-умышленно, скорее Москва или Иерусалим, чем Питер. «...Хлебников по-эт, конечно, прежде всего российский, но и петербургский. Потом Кузмин, поэт с внешне хотя и строгим, но внутренне тоже развинченным стихом. Они мне самые, пожалуй, близкие поэты, кроме Цветаевой. Поэтому для меня петербургская школа — понятие фиктивное, вымышленное...» (Ин-тервью с Е. Шварц в книге «Бродский глазами современников»).
      О «развинченности». Для того, что понимают как «петербургскую шко-лу», характерен скорее неподвижный или «плывущий» взгляд. А. Кушнер, рефлексируя по поводу Рембрандта или Набокова, словно не выходит из своей комнаты. Лирический герой И. Бродского как бы «заперт» то в че-репной коробке, то в грудной клетке ястреба, то в спинке стула, то в пустоте, то в «твердой вещи». Сдвиг угла зрения, перемещение источника ре-чи дается ощутимым волевым усилием.
      У Елены Шварц иначе. Если уж попал предмет в стих, то он центр ми-роздания, пуп земли, уста говорящие.
      Почему вот этой пылинке
      Говорю я не «ты», а «я»...
      Смещение центра тяготения порой происходит внутри одной строфы, а то и строки.
      ...Когда-то прошептала мне Пчела,
      Что воздух жив, которым Бог дышал.
      Подстрижен ветер, и еще он пьян
      Вином, которое во тьме была вода
      Ночь горняя — не ночь, а Иоанн...
     
      Внимание последовательно фокусируется на Пчеле — воздухе — Боге — ветре — вине — ночи — Иоанне. Поэт внешне незаметными средствами стремительно привязывает наше сознание к каждой не просто названной, но «пережитой» вещи. Это придает поэтической походке эксцентричность, или «развинченность». Но это же сообщает космосу такие качества, как обжитостъ и одухотворенность. Продолжая аллегорию, можно сказать, что поэзия Шварц — город для жизни, страдания, радости и молитвы, а не для «величия». Величие, что ни говори, вещь безотчетная...
     
     
      Глагол — кровоток, сердцебиение стиха. Поэзии Елены Шварц свойст-венны все виды антропоморфного движения. (Есть в этих стихах и иные: сужение — расширение, распад — сращивание, смешивание — разделение и т. д.) Особо наглядно это в «Прерывистой повести...». Каждый персо-наж — носитель одного фундаментального для поэтики Шварц рода дви-жения.
      Проводница Вера — бытовое, привычное или невинно-инстинктивное движение:
      ...Она и полы им мыла,
      И чем иногда кормила,
      Но выпивала она...
      Суфий Юсуф — вращение, кружение:
      ...На кухне ночами кружился,
      К Богу взмывая венком
      Из алых цветов и листьев...
      Иудей Давид — алхимическое или инженерное манипулирование:
      ...Давид ночами что-то лепит,
      Все что-то ладит, мастерит,
      То щетиночку приклеит,
      То пружинку завертит...
      Инок Власий — молитвенное восходяще-нисходящее движение:
      ...Утром выходит на крышу,
      Осыпав себя крупою,
      И воробьи ликуют
      В круглой его бороде.
      Слезы льются по горлу
      Прямо в нагое сердце...
      Мальчик Будда — неподвижность:
      ...Мальчик, сидя на пороге,
      Окаменев, достиг Нирваны...
      Вращение и трепет — сквозной мотив в стихах Шварц (впрочем, как и остальные). Но кружение, клокотание — образ вдохновения, духовного преображения, дионисийское священное безумие.
      Не переставай меня творить,
      На гончарном круге закружи,
      Я цветней и юрче становлюсь...
      Или прямо указанное предназначение танца:
      ...Щекочущая кровь, хохочущие кости —
      Меня к престолу Божьему подбросьте. v
      «Танцующий Давид»
      «Вращение» придает речи Елены Шварц горячечность, даже воспален-ность и — прозорливость. Вертикальное же движение — освобожденностъ, самоотречение. Вот как «кинетически» устроено стихотворение «Троеручица в Никольском соборе». В первой строфе:
      Синий футляр пресвятой Троеручицы,
      Этот лазурный ковчег
      В мокрую вату вертко закручивал
      Быстро темнеющий снег... —
      внешнее кружение, хоровод стихии вкруг неподвижного центра.
      Вторая строфа:
      ...Съежилось сердце, дернулось больно
      И совершило, скрипя, поворот... —
      передача движения извне внутрь.
      Третья строфа:
      ... Если чего виноваты мы, грешные,
      Ты уж прости... —
      молитвенное восходящее движение.
      ...Три своих рученьки темные нежные
      В темя мое опусти .. —
      ответное нисходящее — «опусти».
      Вообще-то так отрывается от земли вертолет...
     
     
      Начавшим слагать стихи во враждебном советском окружении 60—70-х разбежаться было негде. Это у А. Вознесенского лирический герой вечно куда-то торопился то на мотоцикле, то в самолете, то на водных лыжах. Осваивал, так сказать, вольные просторы. Поэтам же неофициального, а тем более неофициального ленинградского круга было не до водных лыж. Призрачное социальное существование, самиздат, ожида-ние то ли обыска, то ли ареста. Ну... помните... Конечно, это не могло не наложить отпечаток на облик поэзии. Каждый старался найти свое небо, не оскверненное страхом и пошлостью. И. Бродский — античность, Л. Гу-банов — Древнюю Русь и серебряный век, О. Седакова — средневековье. Географической «горизонтали» советской поэзии — потаенная поэзия про-тивопоставила историческую и эстетическую «вертикаль». Елена Шварц, обжигаясь о современность, о время и место:
      ...Мы — ведь где мы? — в России,
      где от боли чернеют кусты... —
      взмывает прочь: к библейским сюжетам, к средневековому Китаю, к ан-тичности, в XVIII, в XIX век, в цыганский табор, в монастырь — куда угод-но. Однако парадокс в том, что, чем выше уходит поэт, тем выпуклей, по-нятней становится сиюминутность. В преображенной реальности предме-ты, персонажи претерпевают метаморфозы не сходя с места, мгновенно преодолевая путь от обыденности до знака.
      Опыт «вертикального полета» или, по словам И. Бродского, «опыт борь-бы с удушьем», сообщил стихам запас прочности. Разговор изначально протекал вне иллюзий, борения — с мировым холодом, а не с коммуналь-ным отоплением. И созданное ранее пригодилось теперь. Самые послед-ние по времени вещи 1997—1998 гг. — кристаллизация того, что сущест-вовало в поэзии Шварц в аморфном или избыточном виде. Новые стихи — точечные уколы, скупые пометки на полях, итоги под суммируюшей чер-той. Например, «Маленькая ода к безнадежности»:
      «Душа моя скорбит смертельно», —
      Сказал он в Гефсиманской мгле.
      Тоска вам сердце не сжимала?
      И безнадежность не ворчала,
      Как лев на раненом осле?
      И душу боль не замещала?
      Так вы не жили на земле.
      Пронзительный, строгий тон стихотворения даже в точке в конце этой строфы. Лет двадцать назад Елена Шварц, скорее всего, поставила бы вос-клицательный знак: «Так вы не жили на земле!»
      Или «У врат»:
      ...Домой бреду осенней ночкой
      Себе чужая,
      В светло-яростную точку
      Ум и жизнь сужая... —
      опять же сосредоточение, собирание духа; концентрация максимума энер-гии на минимальном, почти исчезающем пространстве.
      Или «В чреве ночи проснувшись...», написанном в знакомом жанре «визьон-приключения», но непривычно коротком:
      В чреве ночи проснувшись
      В рубахе ветхой и тленной –
      Я на миг — о, на длинный миг —
      Перепутала себя со Вселенной... —
      вначале совпадение сознания не просто с макромиром, а с беспредельно-стью. И — назад, в «умную» микроскопичность:
      ...Скорей, скорей в свои границы!
      Я в звездной задохнусь пыли.
      О, снова бы мне поместиться
      В трепещущую под тряпицей
      Крупинку на краю земли!
      Есть среди новых стихов совсем свежие, небывалые по теме, по предме-ту воплощения: «Украинская флора», «Волосоведение», «израильские» стихи: «У врат», «На повороте в Гефсиманию»... Это говорит о простой вещи — поэзия Шварц растет не только интенсивно, но и экстенсивно. То есть, поэзия возможна здесь и сейчас.
     
     
      Последняя книга Шварц «Соло на раскаленной трубе» сложилась как триада: теза, антитеза, синтез. Первый раздел «На повороте в Гефсима-нию» — израильский, библейский, южный — под знаком окаменения, твер-дости, слепящей жары, огня. Второй «Города на топях» — северный, пе-тербургский — сквозной мотив влажности, темноты, распада, «разжиже-ния». И, наконец, третий «Sorrow» (скорбь, стенание) — «Вода с огнем се-годня повенчались...»
      Катастрофичность мироощущения поэта достигает предельной напря-женности. Существование — царство боли. Родина — «мокрый ад» или «госпиталь»:
      Но видела один жестокий
      Кружащийся над миром кнут...
      Человек — бес («О тождестве Адама и Люцифера») или «дурак»:
      И атласы, увы, не врут —
      Ты все ж паяц, у Бога шут...
      Плоды человеческой деятельности случайны и бессмысленны:
      От всей парчовой, всей багряной
      Судьбы богатой остается
      Висящая во тьме над нами
      Одна изнанка — с золотыми
      Бессмысленными узелками.
      И только:
      ...Смерть, хоть и нет у ней лица,
      Крепка, надежна, как должник...
      Но и Смерть сама по себе безлюбовна и безблагодатна, а лишь надежна, как сейф:
      Но любовь в веках ведет учет —
      Что сгубил бестрепетный мучитель,
      Все, что назовут — то Смерть вернет,
      И за нею — страшный поручитель.
      В этом жестоком, мучительном мире любовность, трепетность переживания, сама душа сосредоточилась на кратком пути меж сердечным сжи-гающим огнем и слезой.
      На внутреннем темном вскипевши огне,
      Горячие слезы бегут по щекам...
      Никогда, может быть, Елена Шварц не говорила так просто, искренне и трогательно. Прямо не называемая утрата — причина sorrow — распрями-ла речь, освободила сознание от мифологических подпорок, открыла «слезный дар». Когда дом-мир в огне, когда душа болит — не до спокой-ной рассудительности, не до утешений ума.
      Нищая мне говорит —
      Сердце у меня болит...
      ..................................
      Я так люблю огонь,
      Что я его целую,
      Тянусь к нему рукой
      И мою в нем лицо...
      ....................................
      И жгут они (слезы — А.А.) прошлое, и наоборот —
      На дней остаток набегают в тоске,
      И я, как с гуцулами крошечный плот,
      Верчусь на погибель на слезной реке.
      Стихи — беззащитные, безутешные Осталось только то, что отличает поэзию от «культурной деятельности».
      Известно, что самый «русский» путь становления: сквозь сердце, слезу — напролом в пламя, жертвуя собой. Но стих Шварц пробился с обрат-ной стороны: сквозь пламя — к сердечному зрению, к лицу, вочеловечнваясь, обретая себя в потере.
      Простая ночь свечей и слез...
     
     
      Стихи — существа живые. Есть одинокие, малообщительные, скрытные. Есть разбитные, душа нараспашку. Есть ни то, ни се, на губах вроде улыбка, а на сердце-то равнодушие или чего похуже...
      Стихи Елены Шварц откровенны, как дети. Если играют, то серьезно и без обмана. Настоящий виртуоз не заботится о виртуозности. Подлинно умный не убивает эрудицией. Искренне любящий забывает о себе...