Àâòîðû Ïðîåêòû Ñòðàíèöà äåæóðíîãî ðåäàêòîðà Ñåòåâûå èçäàíèÿ Ëèòåðàòóðíûå áëîãè Àðõèâ

Кирилл Анкудинов

Огненная геральдика

Валерий Шубинский. ПОДЗЕМНЫЕ МУЗЫКАНТЫ. Стихи. Журнал “Новый мир”, 2000, № 12.

(Îïóáëèêîâàíî: Октябрь № 11, 2001)

Мы свыклись с тем, что знакомое по символистской литературе “двоемирие” ныне бесповоротно разведено по разным углам: “второй”, горний мир отдан на откуп всезнающим эзотерикам-практикам, на долю же поэтов остался один “первый”, дольний мир. Может быть, именно потому поэзия стала такой предсказуемой. Поэты вынуждены довольствоваться впечатлениями, полученными от контактов с дольним миром, но этого, как правило, мало. А культурные впечатления вопреки ожиданиям оказались малоэффективны: они стали для пользователей этого вида лирического горючего причиной воистину постмодернистской ситуации — обнаружилось, что все написано до них.

Петербургский поэт Валерий Шубинский — певец утраченного символистского двоемирия.

Не в том ли стихотворца ремесло,
Чтоб укротить пленительное зло
И сделать тварью, образом и знаком
Тех, что кочуют меж огнем и мраком.
Сумей назвать и приручить сумей
Стокрылых птиц и семиглавых змей
И поселить чудовищ земнородных
На гербы царств, нетленных и свободных!
(“Геральдика”)

В этих, я бы сказал, подчеркнуто манифестарных строках, конечно же, ироничных, как ироничен всякий манифест в эпоху “пиара”, но и чрезвычайно серьезных, исчерпывающе определено назначение поэта. Поэт-контактер, поэт-посредник между мирами, поэт-геральдик, вылавливающий в огне и мраке астральных тварей и заселяющий их киноварными силуэтами гербы подлинных царств, поэт — укротитель “пленительного зла” — в этой характеристике есть какой-то постсредневековый, еретическо-алхимический и, кстати, вполне рационалистический (“фаустовский”) излом. Следует заметить — Шубинский пишет о чудовищах, проявляющихся дважды: сначала — в грезе (“в цепляющемся сне”) мира-мифа, в коллективном бессознательном, а затем — в тексте автора; при этом первое проявление недостаточно, оно — и не проявление даже, а тоска по проявлению, сон о проявлении, зато второе, авторское, проявление — то, что надо. То есть Шубинский хочет усовершенствовать миф, создать “миф больше чем миф”, “сверх-миф” — нехилая задача! Конечно же, для этого Шубинский должен обратиться к мифо-реальности непосредственно, должен прозреть ее; собственно говоря, этим прозрением он и занимается. Подборка проникнута мрачным визионерством: под Петербургом обнаруживается другой, подземный, “даниил-андреевский” Петербург, впрочем, похоже, обретающийся в сети метрополитена (“Подземные музыканты”); отлетевшие души возлюбленных встречаются на фоне уже полуреального, но жуткого в моменты проглядывания послевоенного Киева, обескровленного и разможженного (“Киев, 1945”); олицетворенные первостихии, адские уроды, астральные недоноски, мертвецы вторгаются в привычную реальность и заполоняют ее. “Есть в этом воздухе воздух еще для нескольких теней”. А больше, стало быть, воздуха нет. Потому-то “тем, кто выжил, тесно”, хотя выживших мало; потому-то “прочим просторно”. Мир, увиденный Шубинским, создан для “прочих”, этот мир — “мир прочих”.

Такая поэзия прочно вписана в русскую культурную традицию, в чем-то она даже хрестоматийна. Предтечи этой визионерской поэзии — Баратынский, Тютчев и Бенедиктов, а ее лучший выразитель — Константин Случевский; не случайно у Шубинского встречаются явные аллюзии из Случевского (“на его балалайке разбитой то и дело хихикнет и взвизгнет струна”). Разумеется, не прошел мимо этой поэзии символизм, как ранний (И. Коневской), так и более поздний (Ф. Сологуб со своими “недотыкомками”), в постсимволистскую эпоху она будет аукаться то у Георгия Иванова, то у Оцупа, то у Шенгели, то у Багрицкого. И еще одно имя, которое невозможно не назвать: Юрий Кузнецов. Аналогии с Кузнецовым возникают уже на самом верхнем уровне текста — на уровне сюжетов. “Оккервильское привидение” (“человечек-тыква”, “человечек-буква”) имеет многочисленных собратьев в мире поэзии Кузнецова (см. стихотворения “Сотни птиц”, “Урод”, “Снег”), а “Вторая баллада” вообще выглядит как путеводитель по излюбленным мотивам Кузнецова, так сказать, по памятным кузнецовским местам — здесь и мертвец, который не может предаться земле, и мистический беспосадочный самолет, и воскресшие отцы. При этом как личности Шубинский и Кузнецов не имеют ничего общего — разнится все: убеждения, культурные приоритеты, миропонимание.

Большинство людей, оказавшись в другой реальности или столкнувшись с какими-либо ее локальными проявлениями, задумываются над тем, как извлечь из этого выгоду, смысл и моральные примеры для новых поколений. Такой подход коренится в человеческой психологии, с этим ничего не поделать. Открыватели новых континентов испытывают два взаимодополняющих стремления — все разграбить и всех окрестить. Но “второй” мир, горний мир,— тоже своего рода новый континент, стоит ли удивляться тому, что он осаждаем толпами конкистадоров-миссионеров (в одном лице). Почти всякая современная магия есть магия практическая; закономерно, что все практические маги моралистичны, как Герцогиня из “Алисы в стране чудес”, при этом их морализирования столь же уместны по отношению к горней реальности, с которой они имеют дело, как речи Герцогини. Для этих магов все неизменно что-то значит: проплыла русалка — отсюда мораль: без труда не вытащишь рыбку из пруда, возник василиск с огненным взором — отсюда мораль: соблюдайте правила противопожарной безопасности, явился двойник — отсюда мораль: голосуй, а то проиграешь.

Стихи Валерия Шубинского лишены такого подхода. В них находит выражение принцип “Вот я вижу нечто и говорю об этом просто так”, наиболее показательный пример — стихотворение “Подземные музыканты”, в котором отсутствует лирический герой. “Есть под городом город” — кто говорит об этом? Сложнее со стихотворением “Киев, 1945” — оно все-таки о любви и представляет собой монолог влюбленного — кого? Призрака, духа, элементала? Призрак не может найти возлюбленную — такой же призрак в толпе других призраков, призрак вспоминает, призрак бессилен, призрак мечтает о встрече в другом эоне, когда станет всесильным. И здесь — не душеполезно-бездушная притча, а реализм “второй”, горней реальности, из которого не выжмешь ничего, кроме как “и призраки любить умеют” — идею сентиментальную, но не имеющую никакого прока для насельников “первой”, дольней реальности.

Подобный подход предполагает особое отношение к поэтическому языку. Шубинский — типичный “языковик”, работающий над фактурой речевого высказывания, он может позволить себе обращать внимание читателя на то, как сказано в ущерб тому, что сказано. Отсюда — обилие удивительно затейливых аллитераций, этих речевых пилястров и балясинок. Но на этом пути есть свои опасности. Порою замечаешь, что в стихах Шубинского смысл “плывет” подобно тому, как “плывет” звук при настройке радио.

А когда долечу я
До пахучей зеленой воды,
Эту пеструю жизнь превращу я
В золоченую кожу звезды.
Все спасется, я вам обещаю,
Но сейчас, среди длинного страшного дня,
Ради этого легкого рая
Вашим каменным хлебом накормите меня.
(“Подземные музыканты”)

Видеть это обидно и странно, ведь в иные моменты Шубинский потрясающе точен в определениях: достаточно вспомнить “тьмы и света мелкую сеть” под крылом самолета или удивительное сновидческое ощущение: “Было страшно от тусклой зимней травы и от быстрой зимней зари”. Шубинский наделен снайперским зрением, отчего же он в иные моменты досадно забывает о своем даре? По-видимому, стихия языка одерживает верх над волей и сознанием поэта. Когда речь отпускается на волю, она становится опасной для своего хозяина.

Хотелось бы сказать о прекрасной ритмико-интонационной проработанности стихов Валерия Шубинского. Современные поэты уделяют мало должного внимания форме, они все больше колотят четырехстопным ямбом, как ломом. В подборке Шубинского — то лихорадочно-напряженный дольник, обеспечивающий идеальную балладную ритмику, плюс восхитительная кольцевая рифмовка (“Вторая баллада”), то умопомрачительные сочетания строк с разным количеством стоп — от двухстопного анапеста до пятистопного (“Подземные музыканты”). И все это — в соответствии с интонационными подъемами и падениями, с виртуозной работой над звуком (я говорю здесь не только об аллитерациях, но и о звуковом обеспечении интонационного ряда). Поэзия Валерия Шубинского формалистична в хорошем смысле слова — она на редкость профессиональна.

Так что, господа поэты, снимайте шапки: метеор, так сказать, пролетел по небу — в поэтическом мире произошло событие, в “Новом мире” опубликован достойный автор.