АЛЛАН РИД

От Бартока до Бутырки: о конфликте гражданского и лирического в ранней поэзии Натальи Горбаневской

Название “От Бартока до Бутырки” подсказано не только аллитерацией, но и естественным желанием определить границы раннего творчества Натальи Горбаневской. “Нижней” границей можно считать 1962 год, когда она написала свое первое значительное стихотворение, “верхней” — 1970-й, год одной из главных остановок поэта — заключения в Бутырской тюрьме — на страшном пути сквозь кошмары тюремно-психиатрической системы брежневской эпохи, — пути, на котором имя Горбаневской прогремело на Западе и приобрело известность на родине. Однако эти произвольно выбранные точки отсчета заслоняют собой тот факт, что на самом деле эти границы следовало бы существенно раздвинуть: начальной точкой должен стать 1956 год, а может, и более ранняя дата; что же до второй даты, то, несмотря на всю драматичность событий 1968 года и их значение для правозащитного движения и биографии Горбаневской, ни 1968-й, ни 1970-й годы все же не ознаменовались переменами в ее поэтике.

Валентина Полухина отмечает: “Хотя Горбаневскую принято считать типичным “политическим” поэтом, на самом деле ее голос — один из самых чистых голосов в нынешней русской поэзии, голос, в котором модернизм, основанный на фольклоре, сочетается с кристальной ясностью повествования” (1) . Возникает вопрос не только о роли, но и просто о присутствии гражданской тематики в поэзии Натальи Горбаневской и о границе между ее гражданской, политической деятельностью и поэтическим творчеством. Я хочу показать, что гражданские мотивы в ее поэзии продиктованы преимущественно эстетическими и личными, или, точнее, лирическими, темами — лишь в редких случаях дело обстоит наоборот. На вопрос о том, каким образом эта “первичность эстетического” связана с правозащитным движением, в котором Горбаневская давно стала одной из ключевых фигур, я пока ответить не могу, — но изучать его необходимо именно в контексте вопросов, обусловивших данное исследование.
В истории литературы 1956 год не слишком примечателен, однако многим он запомнился как год антикоммунистического восстания в Венгрии, жестоко подавленного советским руководством; кроме того, именно этот год — в большей степени, чем все последующие, — принято считать годом так называемой хрущевской оттепели(2) . Кроме того, именно в этом году было написано стихотворение, с которого Наталья Горбаневская ведет отсчет своим сочинениям. Дело в том, что в определенный момент Горбаневская приняла решение отказаться от большей части того, что было написано ею примерно до 1962 года, и считает эти стихи в буквальном смысле более не существующими. Я не стану рассуждать об онтологических последствиях такой позиции; отмечу лишь, что решил для себя согласиться с ней, несмотря на то что в результате возникает искаженная картина истории литературы. Следовательно, говоря о ранних стихах Горбаневской, я имею в виду произведения, ею не уничтоженные.
В 1953 году Наталья Горбаневская поступила на филологический факультет МГУ, откуда затем ее дважды исключали — хотя и не по откровенно политическим мотивам, как можно было бы предположить. Так или иначе, очевидно, что она была бунтаркой по натуре и рано начала подвергать сомнению порядок вещей, с которым была вынуждена иметь дело.

В 1956 году, подобно многим другим молодым интеллигентам, Горбаневская учила польский язык, внимательно вчитывалась в польские книги, журналы и газеты, приобретаемые преимущественно в московском магазине “Дружба”; но, в отличие от большинства ровесников, она не удовлетворялась тем, что читало большинство: Горбаневская углубилась в изучение польской истории и литературы, особенно — сюжетов, связанных с трагедией Польши во Второй мировой войне, и могла в полной мере оценить роль собственной страны в этой трагедии и последовавших бедствиях.

Нет ни малейшего сомнения в том, что бoльшая свобода выражения — как художественного, так и гражданского, — которая существовала в Польше и была заметна по доходившим до СССР текстам и произведениям искусства, привлекала к польской культуре Горбаневскую и многих молодых людей в СССР после 1956 года, — но все же в основе этой эмоциональной привязанности лежали и другие факторы и процессы, в частности выраженный интерес артистической молодежи к литературе польского романтизма и модернизма (Я. Потоцкий, Ц. Норвид, К.И. Галчинский и др.) (3) . Кроме того, анализируя “польский миф” поколения “шестидесятников”, И. Кукулин подчеркивает значение чувства разделенной вины и коллективной ответственности молодых советских интеллектуалов за то, что он называет “четвертым разделом [Польши]”, — то есть за события 1939—1945 годов. Один из глубоких отзвуков этого чувства можно найти в поэзии Горбаневской чуть более позднего периода, в ее стихотворении 1973 года “Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…”. Горбаневская и другие авторы начали разрабатывать эту проблематику во время или непосредственно после советского вторжения в Венгрию 1956 года. Воздействие этих наложившихся исторических процессов — освобождения и постижения исторической вины — на мировоззрение таких авторов, как Горбаневская, оказалось весьма существенным. Но Кукулин также отмечает, что “польский миф” во многом опирался на то, что шестидесятники столкнулись с насыщенным экзистенциальным опытом культурной бездомности, который известным образом трансформировал их идею Польши (4) . Аналогичное понимание Польши как “места проекции” можно найти у украинского историка Миколы Рябчука (5) .

Однако ее “сознательность” и “совесть” (6) были еще далеки от зрелой осознанности. Несомненно, низшей точкой в ее личной и нравственной жизни можно считать тот момент, когда, будучи студенткой, Горбаневская дала показания на двоих соучеников, выразивших протест против вторжения в Венгрию, и им пришлось дорого расплачиваться за это. Как ни немыслимо это в свете всего происходившего в ее жизни середины 1950-х, на некоторые вещи она все еще смотрела глазами комсомолки, и в конце концов следователям удалось внушить ей, что она обязана сказать им правду (7) . Огромное чувство вины не покидает ее по сей день. Даже приняв в 1967 году крещение, Горбаневская ясно дала понять, что тому ее злополучному поступку прощения нет; она и сейчас не может простить себя и не рассчитывает на прощение ни на этом, ни на том свете. Мы — извне — можем только строить догадки о роли этого события в том, что Горбаневская стала последовательным, преданным и страстным защитником прав человека. Однако можно не сомневаться, что это лишь один из множества элементов тогдашней интеллектуальной и аксиологической структуры ее личности.

С первых студенческих лет Наталья Горбаневская интересовалась не только политикой, но и всеми видами искусства, в особенности музыкой и театром, не говоря уже о литературе. В числе одного из первых наставников Горбаневской в области классической музыки следует упомянуть ее доброго друга, актера и режиссера, в настоящее время — известного литературоведа-пушкиниста Валентина Непомнящего. Несколько позднее у нее сложились очень близкие дружеские отношения — хотя преимущественно эпистолярные — с пианистом (впоследствии еще и дирижером) Владимиром Ашкенази. Как и большинство молодых советских интеллигентов в те годы, она горячо интересовалась театром и изобразительным искусством и дружила, среди прочего, с такими людьми, как актер и режиссер Марк Розовский и драматург Виктор Славкин. Она вращалась в различных более или менее структурированных литературных кругах Москвы, позднее — и Ленинграда, общалась с различными группами и отдельными людьми, влиявшими на ее восприимчивость к неофициальной литературе и культуре в целом. Она неоднократно бывала в известной “мансарде окнами на Запад”, где собирался круг Леонида Черткова. Леонид Чертков и Станислав Красовицкий оказали безмерное и, по сути, до сих пор недооцененное влияние на дальнейшее развитие русской литературы, оставаясь сравнительно малоизвестными; на мой взгляд, главное в их творчестве относится к сравнительно краткому периоду — от середины до конца 1950-х (8) . (Влияние Черткова — правда, преимущественно в качестве историка литературы — продлилось дольше.) Многие, в том числе и Горбаневская, утверждали, что Красовицкий был самым влиятельным и, возможно, самым значительным поэтом того периода (9) . Однако ни Красовицкий, ни Чертков, ни кто-либо из их круга не стали частью общепризнанной истории литературы — ни в России, ни вне ее. Еще больше осложняет картину тот факт, что в конце 1950-х годов С. Красовицкий пережил глубокий личный кризис, полностью его преобразивший: он уничтожил все свои рукописи и через несколько лет принял сан православного священника. Его стихотворения, публикуемые с недавних пор, не имеют ничего общего с тем, что он писал в 1950-е.

По свидетельствам о настроениях в кружке Черткова ясно видно, что его участники считали немыслимым прохождение своих произведений через советскую цензуру и поэтому даже не пытались печататься (10) . Как правило, история русской советской литературы послесталинского периода описывается и преподается — как в России, так и на Западе — с упором на перипетии борьбы между так называемыми либеральными и консервативными авторами и институтами. На самом же деле, как хорошо известно многим читателям этих строк, наиболее важные произведения создавались и распространялись в стороне от этого процесса и не были с ним связаны (11) . История русской неподцензурной литературы, несомненно, будет неполна без такой детали, как литературные взаимоотношения между Горбаневской (и многими другими), с одной стороны, и Красовицким — с другой. Эти отношения включают в себя эстетические и этические аспекты, а также определенный взгляд на откровенно гражданскую поэзию — или, скорее, взгляд, обращенный в противоположную от нее сторону. Несмотря на значительные пробелы в хронологии, вызванные решением Натальи Горбаневской уничтожить многие ее ранние произведения, все же мы можем вычленить как минимум одно звено, связывающее ее с этой группой, а именно то, что Кулаков называет “пафосом самого слова”.

В этом определении подчеркивается важный аспект родства Горбаневской с авторами круга Черткова—Красовицкого — то, как происходил в их творчестве процесс открытия и освоения ключевых фигур и поэтик Серебряного века, равно как и поэзии XVIII и XIX столетий. Это новое, независимое освоение русской поэзии шло разнообразными и интересными путями также и в деятельности ленинградской “филологической школы”, хотя в данной статье этот тип реконструкции культурной памяти рассматриваться не будет. За определением “пафос самого слова” мы можем разглядеть апокалиптические и эсхатологические тенденции поэзии Горбаневской (как ранней, так и поздней), которые связывают ее с Чертковым и Красовицким. Там, где упоминания о конце времени уходят из ее поэзии, нам зачастую остаются образы нестабильной, пороговой реальности, пережитые через позицию сильнейшего одиночества — личного и метафизического. Например, в “Неоконченных стихах” (1965) мы читаем:

Ночь соскребла с фасадов год
и соскоблила век,
и город пуст, как огород,
но город, как ковчег,
плывет, плывет и вот вплывет
в рассветный холодок,
и меж окон и у ворот
проступит век и срок,
и ты очнешься на мосту,
над Яузой, в слезах...(12)

Иногда эта пороговость, темпоральная и пространственная, прямо обозначена в названиях ее циклов — например, “Граница света”, “Потерянный рай”, “Темнота”, — вместе с несколькими другими они были позже объединены в сборник со столь же характерным названием “Побережье”.

Сейчас хорошо видно, что в период около 1955—1957 годов эстетическая и политическая позиции Горбаневской существенно изменились — во многом под воздействием одних и тех же факторов, но явно по отдельности, а не “в связке”. Это в той или иной мере верно для множества людей той поры; многие из них были поэтами, многие — диссидентами или правозащитниками, но лишь единицы среди поэтов могли, подобно Горбаневской, становясь диссидентами и правозащитниками, сохранять отношение к эстетическим вопросам поэзии как к первостепенным. Как отмечал Геннадий Айги, до появления более или менее организованного диссидентского движения (вторая половина 1960-х годов)

…на переднем плане сопротивления властям стояли не диссиденты, а хyдожники, никому не нужные, бедные, неизвестные, жалкие, но — художники. Они первые заявили о своей самостоятельности, несогласии с властями и официальным мировоззрением. И самыми ненавидимыми для этих властей врагами были тоже художники. Они ведь жалкая сила, какая-то кучка, но именно они расценивались как враги! И только потом уже появились политические диссиденты, которые в некотором смысле нас прикрыли — отвлекли внимание властей, — и нам стало легче(13) .
И действительно, Наталья Горбаневская начинала сотрудничать с организованным литературным андеграундом — самиздатскими журналами “Синтаксис” и “Феникс” — в качестве художника. Однако до этого она уже была хорошо известна как самостоятельный неофициальный поэт.
Как уже отмечалось, первое стихотворение, которому Горбаневская позволила числиться “среди живых”, относится к 1956 году.

Данный мир
удивительно плосок.
Прочий
заколочен наглухо.
Не оставили даже щель между досок.
Старались. Мастера.
Два
измерения в этом мире.
А мне
и трех мало.
<…>
Мне хочется встать и выйти на форум.
Но “Форум” —
это кинотеатр на Самотеке.
Здесь досаду и негодование поэта, стремящегося к свободе личности и творческого самовыражения, вызывают тесные рамки плоской советской эстетики.
А нам вот
не снятся спокойные сны.
Нам хочется странного —
например, глубины.

Горбаневской — и тут любопытно отметить, как поэт во второй части стихотворения переходит от единственного числа первого лица к множественному, — хочется гораздо большего, чем дают официально дозволенные формы самовыражения. Ее голос — это голос бунтаря, но этот бунт не назовешь откровенно политическим — разве что, может быть, в самом конце: “К сожалению, / мы бутафорам не верим”.

Этот мотив слышится и в других стихах, в частности в стихотворении “По прочтении книги Рея Брэдбери “451 градус по Фаренгейту””, тоже относящемся к 1956 году. Но в общем и целом в раннем творчестве Горбаневской доминирует чисто лирический голос. Это поэзия, проникнутая глубоко личными темами любви и одиночества; в ней исследуются пороговые состояния и моменты высокого экзистенциального напряжения, например: “Мы согреем холодные стены сарая дыханьем своим. / Мы прославим шершавое сено во многих стихах и новеллах…” По мере расширения корпуса сочинений ощущается стремление поэта к более зрелому и сложному мировоззрению, и на эту роль явно претендует христианство.

В 1962 году Горбаневская пишет стихотворение, которому суждено стать, пожалуй, самым знаменитым ее произведением — сотни людей в России тогда знали его наизусть, а некоторые помнят и по сей день; стихотворение, которое долго оставалось у студентов и молодежи своего рода культурным паролем. Речь идет о стихотворении “Концерт для оркестра”. Так, представитель следующего после Горбаневской литературного поколения, поэт Юрий Кублановский, вспоминал о временах своего обучения на историческом факультете МГУ:
Придешь к себе на истфак на лекцию — и передают по рядам, а ты впервые читаешь то “Перед зеркалом” Ходасевича, то “Решку” Ахматовой. Из поэтов же современных чаще других циркулировали тексты Бродского и Горбаневской. “Послушай, Барток, что ты сочинил?” — кто не твердил тогда про себя этих строк…(14)

Эстетический вызов — свобода художественного осмысления и самовыражения против любых форм политического контроля — снова проявляется здесь не столько с позиции противостояния режиму, сколько с позиции противостояния господствующим в обществе умонастроениям. С точки зрения этого текста, бартоковский “Коцерт для оркестра” (1943) — пример эстетической гармонии, достигнутой в результате совмещения многочисленных дисгармоничных, наполненных конфликтами и раздорами художественных техник: “...как будто ржавую кастрюлю починил, / как будто выстукал на ней: тирим-тарам…” Горбаневская, видимо, стремилась показать, что только через такую какофонию голосов (см. также нарочито “пеструю”, разнородную фонетическую инструментовку стихотворения) и отвержение официальных норм можно достичь подлинной “гармонии”.

Больше всего в этом стихотворении поражает мотив мятежной радости; тот факт, что он вписан в политический контекст, безусловно, вторичен. Это — одно из стихотворений, которое Горбаневская прочла Ахматовой, получив наконец возможность встретиться с ней в том же году. Ахматова одобрительно отозвалась об этом и о других прочитанных ей текстах Горбаневской. В числе этих остальных было и стихотворение “Как андерсовской армии солдат…” — текст, который многие назвали бы откровенно политическим, поскольку он отсылает, пусть и косвенно, к реальным историческим событиям и их политической интерпретации. Однако я все же берусь утверждать, что и в этом стихотворении главное — роль искусства, в особенности — роль лирического героя и самого поэта. Не пытаясь сравнить двух поэтов, можно тем не менее предположить, что, подобно Ахматовой в поэме “Реквием”, Горбаневская так определяет функцию поэта: говорить правду — в абсолютном смысле, а не в относительном, политическом. Именно эта этическая позиция сливается с позицией эстетической и формирует политические убеждения поэта:

Я стихослагатель,
печально не умеющий солгать.

Отсюда вытекает истинная иерархия ценностей, в которой политика занимает явно второстепенное место, служебное по отношению к этике и эстетике. Подобно многим своим ровесникам в правозащитном движении, Горбаневская движима этическими мотивами, которые, соединяясь в моральные императивы, приводят к политическим поступкам; но в то же время бoльшую часть ее политических поступков, за исключением, может быть, участия в демонстрации против вторжения советских войск в Чехословакию, состоявшейся 25 августа 1968 года на Красной площади, можно напрямую связать с ее эстетическими устремлениями.

Когда Наталью Горбаневскую просят назвать ее самое большое достижение — а жизнь ее полна достижений и признания, — она без колебаний называет “Хронику текущих событий”, основателем и первым редактором которой стала в апреле 1968 года; утверждают, что именно Горбаневская определила форму, стиль и основополагающие характеристики “Хроники”. Но даже в этой работе, связанной в общем и целом с другой литературной деятельностью Натальи Горбаневской и ее соратников — хроникально-публицистическими компиляциями (среди которых — “Белая книга” Александра Гинзбурга, посвященная процессу А. Синявского и Ю. Даниэля, хроники последующих судебных процессов после демонстрации на Пушкинской площади — например, “Процесс четырех: Сборник материалов по делу Галанскова, Гинзбурга, Добровольского и Лашковой” (1971)(15) , а впоследствии — тексты самой Горбаневской — “Бесплатная медицинская помощь” и “Полдень”(16) ), основной элемент вклада Горбаневской — литературный. Эти тексты выдержали испытание временем и остаются свидетельством стойкости и ясности мысли своих авторов, являют собой новый литературный жанр и еще ждут в этом качестве систематического изучения.

Исследуя взаимосвязь и конфликт между эстетическим и политическим в тот период, необходимо рассматривать тексты Горбаневской не только с политической и социально-исторической, но и с эстетической и этической точек зрения. Я обратился к ее публицистическим работам, поскольку считаю важным подчеркнуть их связь не только с политическими задачами, но и с конкретной эстетической и этической системой взглядов, во многом обусловившей мировоззрение диссидентского движения. Весьма существенный вклад Горбаневской именно в этот аспект диссидентства всегда определялся в первую очередь эстетическим элементом ее жизни и творчества.
Возвращаясь к поэзии Горбаневской — а следует помнить, что ее стихи имели широкое хождение в самиздате, официально же были опубликованы только девять из них, — нужно сказать, что ее поэтическое творчество вряд ли было связано напрямую с ее политической деятельностью — такой, как письма, копирование и распространение самиздата и, наконец, непосредственные политические действия. В поэзии Горбаневской нет открыто политических форм высказывания — за очень немногими исключениями, причем их можно назвать таковыми лишь условно и с большими оговорками. Более того, строки “Все равно потом / нипочем не вспомнят, / был ли Данте гвельф / или гибеллин…” читаются скорее как антиполитические! Религиозные мотивы звучат все настойчивее, состязаясь с лирическими и эстетическими идеями и темами и дополняя их.

Не сокруши меня Ты, Господи,
не проиграй меня в очко,
не прогони бродягой по свету
идти, не веря ни во что.
<…>
Ты, Боже, Сыне Человечий,
коли решил на эти плечи
ярмо с бубенчиком надеть,
не отпусти меня свободной,
не попусти в ночи холодной
душе моей заледенеть.

Религиозные мотивы в этом стихотворении 1965 года вряд ли могли бы быть выражены откровеннее; они вписаны в личное чувство одиночества и метафизической тревоги. Однако тревога Горбаневской — это именно тревога поэта, что подтверждает строка, искусно вплетенная в последнюю строфу: не просто ярмо, но ярмо с бубенчиком — один из множества родственных образов, проходящих через все ее поэтическое творчество. Примерно в это же время появляются еще несколько стихотворений — например, “Любовь, любовь! Какая дичь…”, — ясно указывающих на драматические переживания в жизни поэта. Эти стихи не оставляют сомнений в обострившемся чувстве одиночества.

Тем временем за пределами поэтического текста Горбаневская всецело предана правозащитному делу и людям, занятым этим делом. Самиздатский сборник 1966 года “Темнота” служит убедительным доказательством приоритетности эстетического, а точнее — сочетания этического и эстетического — над политическим. В эту “книгу” вошли стихи на сугубо эстетические темы, персональная лирика — и как минимум два стихотворения, в которых явственно видится связь с реалиями политической сферы. Одно из них — и одно из самых известных политических стихотворений Горбаневской вообще — посвящено ее другу, поэту и правозащитнику Юрию Галанскову:

В сумасшедшем доме
выломай ладони,
в стенку белый лоб,
как лицо в сугроб.
Там во тьму насилья,
ликом весела,
падает Россия,
словно в зеркала.
Для ее для сына —
дозу стелазина.
Для нее самой —
потемский конвой.

Наталья Горбаневская не только сама разделяет страдания друга, но и заставляет читателя проникнуться ими. Она укоряет родину (Россию, а не Советский Союз — этого нельзя не заметить) за то, как та обращается со своими детьми, — но выражает свой укор в нравственных, а не в политических терминах. Вполне возможно, Горбаневская тогда могла себе представить, что вскоре после написания этих строк она и сама разделит жестокую участь Галанскова и будет подвергнута принудительному психиатрическому лечению; в стихотворении явственно ощутима трагическая ирония. В стихотворении из этого же сборника “В моем родном двадцатом веке…” Горбаневская размышляет (как будет много раз размышлять впоследствии) о темных сторонах истории человечества и об их последствиях — но в глубоко поэтичной и личностной манере; на первом плане всегда — лирическая героиня. В частности, она не только противопоставляет свою неразделенную любовь могущественным силам истории, но и расширяет это сравнение посредством современных и библейских образов; в данном контексте это воспринимается как отражение образов апокалиптических, хорошо знакомых читателям Красовицкого. Ключ к пониманию широких мазков, которыми написано это стихотворение, — упоминание Гойи, что в очередной раз показывает: поэтический мир Горбаневской — мир личностный, религиозный и эстетический.

...моя несчастная, навеки
неразделенная любовь
средь этих гойевских картинок
смешна, тревожна и слаба,
как после свиста реактивных
иерихонская труба.

Можно даже предположить, что здесь содержится аллюзия — скорее всего, полемическая — на хорошо известное, эмблематическое стихотворение Вознесенского “Я Гойя”, написанное десятью годами ранее и запечатленное в поэтическом сознании целого поколения. Многое было написано о стихотворении Вознесенского; некоторые аспекты его поэтической структуры привлекли внимание такого видного ученого, как Ю.М. Лотман, который посвятил ему подробный разбор, опубликованный сначала в “Лекциях по структуральной поэтике” (гл. 2), а потом в книге “Структура художественного текста” (17) . Однако можно сказать, что, несмотря на свою стилистическую и формальную изощренность, генетически восходящую к поэтике авторов Серебряного века, — за нее Вознесенский был подвергнут атакам “официальных” советских критиков разных направлений, — антивоенный message этого стихотворения облечен в своеобразный доверительно-патриотический тон, который, вероятно, был распознан как слишком “советский” неофициальными читателями и поэтами. Они искали художественную перспективу, которая могла бы выразить принципиально иной опыт: опыт радикального разрыва между “гойевскими картинками” (очевидно, аллюзия на “Бедствия войны”) и нередуцируемым сознанием частного человека. Горбаневская представляет здесь определенно не советский взгляд на ужасы ХХ века — взгляд, который не был, конечно, противопоставлен коллективистскому патриотическому мировоззрению, но и не был прямо с ним увязан. Горбаневскую интересует трансцендентная (запредельная) этическая ситуация, изнутри которой слышен ее приглушенный, но непокорный голос.

Сборник стихов 1967 года “Ангел деревянный” Горбаневская начинает хорошо известным стихотворением “Есть музыка, а больше ни черта…”: согласно этому стихотворению, музыка приносит облегчение страданий экзистенциальных, личных, а вовсе не тех, что тем или иным образом связаны с политической и гражданской жизнью.

Звезда с небес и сладостный сонет —
тебя уже ничто не обморочит,
и ты проговоришь “Покойной ночи”,
а молча прокричишь “Покоя нет”.

Все ближе 1968 год, давление государства на Горбаневскую и ее друзей все усиливается, однако в ее стихах это не проявляется. В прекрасном коротком стихотворении того же года “Проклятье! Счастье! Пишутся!..” она говорит о собственной поэтической практике и о личной жизни; здесь слышится негромкий, но отчетливый намек на более серьезные метафизические проблемы, однако ничего явно политического в этих стихах нет.

Сразу после демонстрации на Красной площади в августе 1968 года Горбаневская была задержана, однако арестовали ее лишь год и четыре месяца спустя (из-за того, что она была матерью малолетних детей). Все это время она продолжала редактировать “Хронику текущих событий” и поддерживать правозащитное движение, при этом пыталась хоть что-то заработать, чтобы прокормить своих двоих детей, — и писала стихи. Несмотря на ужасную участь остальных, бывших с ней на площади, несмотря на убежденность в том, что и за ней придут, — такие стихи 1969 года, как “Я с тобою тихо-тихо…” и “Еще не знавшие значенья…”, показывают, что и в те дни главное место в ее творчестве занимали лирические, глубоко личностные темы (первый из этих текстов) и размышления о человеческом бытии (второй).


Наталья Горбаневская на фоне карты Старой Праги. 1973 г. Автор неизвестен. Из личного архива Н. Горбаневской. Впервые опубликовано на сайте “Вавилон”.

В тюрьме Горбаневская стихов писала мало, хотя запоем читала все, что можно, за исключением периодов, когда ее подвергали принудительному психиатрическому лечению. Примечателен — или, напротив, не так уж примечателен? — тот факт, что тексты, названные ею “Тюремными стихами”, не содержат явных эстетических отступлений, по крайней мере тематических, от более ранних и более поздних стихов. Три из них вошли в “Русско-русский разговор”; все они очень непохожи друг на друга, и, несмотря на все, что переживал их автор, по большей части это стихи лирические, а не политические. В “Воспоминании о Пярвалке” Горбаневская ностальгически вспоминает о прибалтийской деревушке, связанной в ее памяти с близкими друзьями и глубоко личными переживаниями. Стихотворение “Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает…” исполнено глубоких размышлений на религиозные, метафизические и экзистенциальные темы, на первом плане среди которых — сомнения в себе как поэте. В тексте “Любовь моя, в каком краю…” также очевиден хронотоп тюрьмы, однако политические события, приведшие к пребыванию в тюрьме, скрыты. Это стихотворение тоже проникнуто личными вопросами и сомнениями, размышлениями о собственном “я” и об отношениях с близкими людьми. Поэт уподобляет себя птице, которая “в глухой тюрьме заводит песню…”, но вот-вот сложит крылья и мотив ее оборвется.

Конечно, подпись под каждым из этих трех стихотворений, указывающая, где и когда они были созданы (последнее подписано так: “Январь1970, Бутырская тюрьма, следственная камера”), оказывает огромное воздействие на читателя. Однако воздействие это во многом основано именно на шокирующем разрыве между содержанием стихотворения и указанием на место его создания — этот “зазор” как раз и оказывается политическим свидетельством максимально возможной “антипоэтичности” советского режима.

Таким образом, хотя раннюю поэзию Горбаневской нельзя назвать полностью аполитичной, все же для ее лирического героя, если не для самого поэта, поэзия — своего рода убежище, куда политике по большому счету путь заказан, кроме случаев, когда она аксиологически и метафорически трансформируется в иные грани человеческого опыта.

(авторизованный пер. с англ. Е. Канищевой)
________________________________________________________________________________
1) An Anthology of Contemporary Russian Women Poets / Ed. by V. Polukhina & D. Weissbort. Iowa City: University of Iowa Press, 2005. P. 250.

2) Ср. суждение неподцензурного поэта Владимира Уфлянда: “Вся “оттепель” длилась ровно столько, сколько русская революция 1917 года. В феврале 1956 года Хрущев разоблачил Сталина, а в ноябре ввели танки в Венгрию” (ЕреминМ., УфляндВ., КукулинИ. Могучая питерская хворь // НЛО. 2005. № 71. С. 376).

3) См. об этом в кн.: СавицкийС. Андеграунд (История и мифы ленинградской неофициальной литературы). М.: НЛО, 2002.

4) КукулинИ. Стать иноземцем // Морейно С. *См.: Стихотворения и поэмы. М.: НЛО, 2008. С. 24—27.

5) РябчукМ. Польща, польський, полякi. Спроба фiлологiчного краєзнавства // Сучаснiсть. 1998. № 11. С. 138— 147. См. также: Reid A. Gorbanevskaia and Poland: From Pol’sha to Novaia Pol’sha // Canadian Slavonic Papers (в печати, 2008).

6) Замечательное исследование этих концепций см.: Boobbyer P. Conscience, Dissent and Reform in Soviet Russia. L.; N.Y.: Routledge, 2005. По мнению Ф. Буббиера, диссидентское (правозащитное) движение сложилось под воздействием скорее моральных, нежели откровенно политических, причин.

7) Горбаневская не раз писала об этой истории. Открыто и сочувственно описывает эти события ее многолетний друг Ирина Максимова: МаксимоваИ. Моя подруга Наташа // Время, оставшееся с нами: филологический факультет в 1953—1958 гг. Воспоминания выпускников / Под ред. С.С. Ангелиной, Т.М. Костыговой и др. М.: МАКС Пресс, 2004. С. 116—126.

8) Важные и полезные упоминания о Черткове, Красовицком и их круге довольно разрозненны. О Черткове см., например, статьи в посвященной этому поэту подборке “In Memoriam” (НЛО. 2001. № 47), а также сопроводительные статьи в кн.: ЧертковЛ. Стиxотворения. М.: ОГИ, 2004; о Красовицком и его близком круге, включая Черткова, см.: КулаковВ. Как это начиналось // Новый мир. 1994. № 4 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/ 1994/4/kulakov-pr.html). К статье Кулаков прилагает большую подборку стихов ведущих представителей этого поэтического круга, распавшегося вскоре после ареста Черткова в 1957 году. См. также беседы с А. Сергеевым и В. Хромовым в книге Кулакова “Поэзия как факт” (М.: НЛО, 1999. С. 340—359). Подробные воспоминания об этом круге авторов содержатся в автобиографическом романе: СергеевА. Omnibus. М.: НЛО, 1997. С. 292—359.

9) Ответ Натальи Горбаневской в коллективном опросе поэтов “Десять лет без Бродского”: Воздух. 2006. № 1. С. 129—131.

10) “Ни о каких публикациях в советских изданиях не могло быть и речи. Это была принципиальная позиция”, — пишет Владислав Кулаков (Кулаков В. Как это начиналось).

11) В своем кратком введении к антологии текстов “филологической школы” Виктор Куллэ, говоря об отсутствии упоминаний об этой группе в истории литературы, справедливо замечает: “А ведь литература, которая не помнит своего прошлого, лишена будущего” (Куллэ В. Спасибо // “Филологическая школа”: Тексты. Воспоминания. Библиография / Сост. В. Куллэ, В. Уфлянд. М.: Летний сад, 2006. С. 5).

12) Все стихотворения Горбаневской цит. по кн.: Горбаневская Н. Русско-русский разговор: Избранные стихотворения. Поэма без поэмы. Новая книга стихов. М.: ОГИ, 2003.

13) Геннадий Айги — Владимир Яковлев: Дружба, творчество, сотворчество. Произведения художника Владимира Яковлева из собрания поэта Геннадия Айги / Ред. Татьяна Миронова. М.: Виртуальная Галерея, 2004. С. 66.

14) Кублановский Ю. [Рец. на кн.: Горбаневская Н. Не спи на закате: Избранная лирика] // Новый мир. 1997. № 7 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1997/7/rec07-pr. html).

15) Горбаневская была одним из составителей и редакторов этой книги.

16) Последний текст только недавно был впервые опубликован в России, хотя на Западе он переиздается на русском языке и в переводах уже 37 лет: Горбаневская Н. Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади. М.: Новое издательство, 2007. Отрывки до этого печатались в журнале “Урал”: 2005. № 6 (magazines.russ.ru/ural/2005/6/go7.html).

17) ) См., например: ЛотманЮ.М. Структура художественного текста // Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПБ, 1998. С. 149—156.

Опубликовано в журнале:
«НЛО» 2008, №91