Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив
НЕКРОПОЛЬ

Здесь мы вспоминаем о  стихах нескольких друзей и больших поэтов. Напоминаем, что их страницы по-прежнему в сети на сайте НКХ.

 

ЛЕОНИД ЛЬВОВИЧ АРОНЗОН (1939 – 1970)

ПАВЛОВСК 

Уже сумерки, как дожди. 
Мокрый Павловск, осенний Павловск, 
облетает, слетает, дрожит, 
как свеча, оплывает. 
О август, 
схоронишь ли меня, как трава 
сохраняет опавшие листья, 
или мягкая лисья тропа 
приведет меня снова в столицу? 
В этой осени желчь фонарей, 
и плывут, окунаясь, плафоны, 
так явись, моя смерть, в октябре 
на размытых, как лица, платформах, 
а не здесь, где деревья - цари, 
где царит умирание прели, 
где последняя птица парит 
и сползает, как лист, по ступеням 
и ложится полуночный свет 
там, где дуб, как неузнанный сверстник, 
каждой веткою бьется вослед, 
оставаясь, как прежде, в бессмертье. 
Здесь я царствую, здесь я один, 
посему - разыгравшийся в лицах - 
распускаю себя, как дожди, 
и к земле прижимаюсь, как листья, 
и дворцовая ночь среди гнезд 
расточает медлительный август 
бесконечный падением звезд 
на открытый и сумрачный Павловск. 

1961 

* * * 

Вроде игры на арфе чистое утро апреля. 
Солнце плечо припекает, и словно старцы - евреи 
синебородые, в первые числа Пасхи, 
в каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны. 
Свет освещает стены, стол и на нем бумаги, 
свет - это тень, которой нас одаряет ангел. 
Все остальное после: сада стрекозы, слава, 
как, должно быть, спокойны шлемы церквей, оплывая 
в это чистое утро, переходящее в полдень, 
подобное арфе и кроме - тому, о чем я не помню. 

1964 



* * * 

Как хорошо в покинутых местах! 
Покинутых людьми, но не богами. 
И дождь идет, и мокнет красота 
старинной рощи, поднятой холмами. 

И дождь идет, и мокнет красота 
старинной рощи, поднятой холмами. 
Мы тут одни, нам люди не чета. 
О, что за благо выпивать в тумане! 

Мы тут одни, нам люди не чета. 
О, что за благо выпивать в тумане! 
Запомни путь слетевшего листа 
и мысль о том, что мы идем за нами. 

Запомни путь слетевшего листа 
и мысль о том, что мы идем за нами. 
Кто наградил нас, друг, такими снами? 
Или себя мы наградили сами? 

Кто наградил нас, друг, такими снами? 
Или себя мы наградили сами? 
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта: 
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане. 

Ни самого нагана. Видит бог, 
чтоб застрелиться тут не надо ничего. 

1970 <сентябрь, последнее> 


НАТАЛЬЯ ЕВГЕНЬЕВНАЯ ГОРБАНЕВСКАЯ (1936 – 2013)

ВОСЬМИСТИШИЯ

Из книги «И я жила-была» 
(отдельно не публиковалась, вышла в составе сборника 
«Не спи на закате. Почти полное избранное». СПб, 1996). 

1. 

На Оршу, на Ржев, на Моршанск, 
на лысые лбы и пригорки, 
пропащий нашаривать шанс 
в просыпанной пачке махорки, 

пропавший нащупывать пульс 
в изгибе дрожащего рельса, 
в проталинах таенный путь 
среди негорелого леса. 


2. 

Вот она, долгожданная 
фанфара во мгле, 
жизнь моя голоштанная 
с фонарем на скуле. 

Жизнь моя беспечальная, 
фонарик да нож. 
Долго жданный и чаянный 
последний дебош. 


3. 

Исчерпаны не сны одни, 
а даже толкованья, 
и пню глухому не сродни 
глухое токованье, 

и дню слепому не своя, 
хрипя и прикипая, 
выплескиваясь за края, 
судьба моя слепая. 


4. 

Репьи и перья, перья и репьи, 
и пение мотора по ухабам, 
по-над ухабами, не трогая земли, 
так муравьи поют по-над травою, 

так, муравьиною опившись кислотою, 
мы за собой следов не замели, 
так ластятся к лугам благоуханным 
туманы, тучки, росы и ручьи. 


5. 

Не миру, не городу — 
не городу, а 
собравшейся по воду 
дужке ведра, 

сосущему холоду 
из недр бытия, 
молчащему ворону — 
все та же я. 


6. 

Нещечко мое, собирай вещички, 
пора отправляться в дальние края, 
загорелось море от малой синички, 
замыкалось горе с повечерия. 

Загудит гудок, занемеют губы, 
закликает, завоет плачея колес, 
и любовь и жизнь — все идет на убыль, 
катится тенью вагонов под откос. 


7. 

Проходным двором человечества, 
достославным под именем светоча, 
прохожу в приближении вечера, 
зажигаю свечки, отраженные в речке. 

Не столицею... нет, столицей, 
огнеглазой, тысячелицей, 
под беременной бомбами райскою птицей 
мы проходим, храбрые человечки. 


8. 

Звездочки синего инея 
— как лепестки по столу. 
Воткнута ветка бузинная 
в киевскую пастилу. 

Как закипеть, так и выкипеть, 
паром на льду загустеть. 
Хлам по углам порастыкивать 
перед приходом гостей. 


9. 

То ли короче дыханье, 
то ли дыхание глубже, 
легкие дышат стихами, 
лёгко скачу через лужи. 

Ох, как скачу я — и через 
эту былую запретку, 
где подрастающий вереск 
небо увидит не в клетку. 


10. 

Заколдовать, расколдовать, 
плевать, что заколдобило, 
и в травянистую кровать 
навек упасть и набело, 

законопатить дом и двор, 
и взор, и глаголание, 
и только слышать ветер с гор 
и нюхать утро раннее. 


11. 

Этой «тяжести-нежности» 
— двух циркачек, сиамских сестриц, 
сочлененных в промежности, 
расчлененных по краю ресниц, — 

над могилою сестринской 
в облаках 23-й трамвай, 
от метро «Краснопресненской» 
громыхающий медленно в рай. 


12. 

Чем кратче, 
тем лутче, 
как луч 
из-за тучи 

на миг 
озарит 
надир 
и зенит. 


13. 

Дурную бесконечность 
поставивши на попа, 
да устремится нечисть, 
имя же ей толпа, 

млея от восхищенья, 
хищные рыла раскрыв, 
этою тесной щелью 
прогрохотать под обрыв. 

 

 


СЕРГЕЙ ВОЛЬФ (1935 - 2005).


Стихотворные книги — "Маленькие боги" (Спб., 1993), "Розовощекий павлин" (М., 2001).
Публиковал стихи в ж. "Звезда", "Грани", в "Литературной газете" и "Русской мысли"
, в альманахах "Камера хранения" и "Незамеченная земля". Стихи переводились на немецкий язык. 

* * *

И, проломив кристалл, я вышел в поле
Наклонное. За ним бродил туман.
Две бабочки кружились на просторе,
Меняя карнавал на караван.
То деловой полет, а то кокетство
Изображали, пятнами маша, -
Зигзаг, напоминавший в детстве бегство
Через кусты - в безумье шалаша.
На замутненном зеркале тумана
Кружились их пушистые тела,
И облачко пыльцы - святая манна -
Ложилось на меня из-под крыла.
И в сдвоенном тумане шаг за шагом
Я преодолевал тупой наклон,
Себя чужим дублируя зигзагом,
Стремился к шалашу как на поклон.
Он был невидим и, однако, рядом, -
Лишь руки протяни и упади,
Но я пытался искаженным взглядом
Его чертог нащупать впереди.
И путь мой без оглядки и без смысла
В беспамятстве не ощущал земли,
И облако промятое нависло,
И старика две бабочки вели.



* * *

Мне на плечо сегодня села стрекоза,
Я на нее глядел, должно быть, с полчаса,
И полчаса - она глядела на меня,
Тихонько лапками суча и семеня.
Я с ней по Невскому прошел, зашел в кафе,
Оттуда вышел я немного подшофе,
Она не бросила меня, помилуй бог,
Глядела пристально, сменив лишь позу ног.
Нечто невнятное влекло ее ко мне,
Должно быть что-то, привнесенное извне,
Какой-то запах, или спектр волновой,
Или сиянье над моею головой.
Я дал конфетку ей - смутилась, не взяла,
Ее четыре полупризрачных крыла,
Обозначая благодарность и отказ,
Качнулись медленно и робко пару раз.
Что делать с нею? Отнести ее домой?
Но, вероятно, это ей решать самой.
Просить меня оставить? Но она
Как бы отсутствует, в себя погружена.
Да, способ есть простой прогнать ее с плеча:
Им повести слегка и вздрогнуть сгоряча,
Но вдруг я так необходим ей, что она
Подобным жестом будет сверхпотрясена?
... Сиди, убогая! Войди со мной в метро,
Проедь бесплатно, улыбнувшись мне хитро,
Кати на дачу ты со мною или в бар,
В немой взаимности - мы лучшая из пар,
Когда расстаться нам - решишь ты все сама,
Быть может, нас с тобою разлучит зима
Или внезапное решение,
Тогда
Рубашку скину я, быть может, - навсегда.

* * *

Снег валит на замшелый брег,
На облака,
Мне рубль выслал человек
Издалека,
Иль Бог купюру, теребя,
Швырнул с небес,
Где без меня и без тебя
Тоскует лес.
А вдруг, от окрика совы,
Я смял плечо,
И часть хребта, часть головы...
Чего ж еще?
Во вмятине - варить супец,
Ходить в лабаз...
Какой же, в сущности, конец
Ласкает нас?
Подмостки сцепленных лучей
Прожекторов,
Или агония свечей -
Без докторов?
Меняет лед простой узор
На заказной,
Но нет, не взлет и не позор -
Не быть со мной.
Круженье в воздухе рубля,
Как винт крыла,
Слегка шатается земля,
Под скрип седла,
Твоя рука - подобье пут -
Лежит дрожа,
И лаской многие сочтут
Удар ножа.
Звук вдруг становится пустым
В твоих устах,
И рубль, падая сквозь дым,
Сулит пятак.

 


АЛЕКСАНДР МИРОНОВ (1948 - 2010).

Один из самых любимых поэтов «ленинградской неофициальной культуры», лауреат Премии Андрея Белого (1981). Книги «Метафизические радости» (1993), «Стихотворения и поэмы» (2002); многочисленные публикации в периодике. 

 

ОСЕНЬ АНДРОГИНА 


Ни лобзание Ти дам, яко Иуда... 
Из последования св. Иоанна Златоуста 
ко святому причастию 

Вот и опять я забиваю сваи: 
Видно пришла пора строить дом новый, 
Крепкий, кленовый — 
Покров осеннего блуда. 
Вот и вновь мы встретились с Вами: 
Не робко, как прежде — в одежде — 
В брачном галльском союзе, 
Отдавшись друг другу и пьяной музе, 
Норовя превратиться в трубу сквозную... 
Вы — с ней, но я не ревную. 
То не беда, не вышло бы шума. 
Чьи-то шаги за окном, машина, 
За стенкой ребенок плачет. 
Вчера хоронили кого-то. Стыли 
Цветы на ветру, и мертвец в могиле 
Забыл, что все это значит. 

Пора перейти нам на Ты, пожалуй. — 
Раньше жена нам мешала, 
Жало 
Ее подкожное ныло. 
Корчились цикламены в стаканах, 
Мы возвращались в орденских ранах: 
— Я не терплю, ненавижу пьяных — 
Роза подкожная ныла. 
Мы ее прятали как придется: 
Может, забудется — разовьется 
Бледным огнем сирени: 
Будем молиться втроем украдкой 
И осыпаться в истоме сладкой 
Звездной сиреневой лихорадкой... 
Забыл, как все это было. 

Варево ночи. Вязкая теча. 
Видно, идти нам с Тобой недалече 
К этой последней цели. 
Как цикламены цвели, как рожали 
Женщины птиц, и они провожали 
Нас к нашей поздней цвeли! 
— Милый, ты тонешь? — Ты хочешь — тоже? 
— Мне — это обойдется дороже... — 
Помнишь?.. Дева: Мне — душно. 
Всхлип. Ветерок, чей-то крик полночный... 
Мы предаем друг друга заочно: 
Пусть наш союз — невесомый, прочный — 
Ангелам это не нужно. 

То не раденье двух встречных нищих — 
Ангелы разделяют пищу: 
Неистощимое рвут на части Тело: 
Бьется бескрылая, стонет птица... 
Музыка, время и тело длится 
(Вовремя надо б остановиться 
И простыней бессмертья покрыться) 
Миг — и кончено дело. 
Комнатный зверек завоет спросонок, 
Как нерожденный звездный ребенок, 
Атом послушный. 
Кончилось время, растлилось лето. 
— Это — последняя сигарета? 
Машет смертельным крылом рассвета 
Князь Воздушный 

Ангел мой, жизнь моя, Ты ли то, ты ли 
В клубах зыбящейся звездной пыли? 
Он с удивленьем глядит на меня: 
Где же мы были? 
Раньше война нам мешала: теча 
Всемирная. Плыть уже недалече. 
Завтра китаец нам перескажет 
Китайские анекдоты... 
Я говорю ему: Забудь. Но где ты? 
Слышишь, роятся вокруг планеты... 
А он отвечает мне: Завтра — veto 
Но кто ты, кто ты? 

Красные цикламены в стакане. 
Воздух запекшийся в черной ране. 
Кем мы были, кем мы станем? 
Куколками в рогоже. 
Я просыпаюсь, Он уходит. 
В комнате Бог предрассветный бродит. 
Она говорит: Вы разные все же, 
Но это весьма приятно. 
Я отвечаю ей: Милостив Цезарь. 
Чем же мы будем опохмеляться, 
Я говорю ей, что с нами будет? 
Она мне шепчет: Понятно. 

Эхо с Нарциссом вовек не слиться. 
В зеркале время плывет, дробится: 
Плавают, словно в пустыне белой 
Части тела: 
Всем зеркалам суждено разбиться, 
Всем образам надлежит святиться 
В лоне огня, в нутряной постели, 
В красной купели. 
Это не образ земного рая. 
Это та самая Смерть Вторая — 
Бегство в ничто от края до края 
Дантова круга. 
Это не голод блудного сына, 
Но вожделение андрогина 
И — что еще страшней и безбольней — 
Утрата друга. 

Впрочем идти нам с тобой недолго 
Там, где сливаются Рейн и Волга, 
Звери — цветы, деревья — свечи: 
Сад Невозможной Встречи. 
Там Он и ждет нас хранимый стражем, 
Весь изувечен и напомажен, 
Плачущий, вооруженный смехом — 
Он — и Нарцисс и Эхо. 
— Кто вы — спросит — двойная скверна? 
Мы ответим Ему: наверно, 
Мы — Ничто словесная сперма: 
Роза и сыпь сирени. 
Он же скажет нам: Звери знают — 
Так букеты не составляют 
.......................................... 
— На колени! 

Ангел с улыбкой проходит мимо. 
В небе беззвездном недостижимо 
Светится ЧАША 

июнь 1978 


БЕЗ НАЗВАНИЯ 

Будь я татарин или вечный жид, 
муж именной или мудак прохожий, 
куда ни обернусь — печальный вид: 
жена моя вся в семечках лежит 
по образу цыганки чернорожей. 

Лежит она, погружена в эфир. 
Минуют дни и иссякают годы, 
шумит себе, бежит Гвадалквивир... 
— Жена, поди, купи себе зефир. 
— Нет, я вдыхаю опиум свободы. 

О, семечки свободы! — Их грызя, 
возможно ль шелуху везде не кинуть? 
Ну, вроде бы, как, писая, нельзя 
не влиться в реку или зад свой вынуть, 
огнем его паля и не скользя. 

И сам я сомневаюсь обо мне, 
и мужний рок мне мыслится не в сладость. 
Жена — грызун. Я думаю: Уж не... 
...уж не цыган ли я, когда во сне 
мне колет бок подсолнечная гадость. 


II 

А впрочем, не всегда ж она лежит 
вся в семечках — о, это только образ!.. 
Нет, — взбрыкивает, мечется, бежит, 
шуршит, роняет шпильки, дребезжит, 
а иногда и дуется, как кобра. 

Я — не знакомый с прелестью буры — 
не разумею слов ее ужасных: 
дальтоник я в мирах цветной муры. — 
Куда мне знать, что нет страшней игры, 
чем масть коричневых и червь каких-то красных? 

Важней, что подгорает на плите: 
пусть это даже будет и какашка, 
но — божия! А что до «те-те-те», 
мне ближе голубые, только те, 
что посерей — без крапа на рубашках. 

Стоит мимоидущая весна. 
Какой-нибудь младенец зубы точит. 
Все семечки, все семечки, жена! 
Но «я» мое их грызть уже не хочет. 
Страна, как гроб, по-новому тесна. 

1993 

 

ЭЛЕГИЯ С ТАРАКАНАМИ 

Мертвый, мертвый, а кушать хочет. 
Как подумаешь о вампирах, 
обитающих в эмпиреях, 
позабудешь о тараканах, 
заползающих в рот и в ухо. 

Тараканий царь, я вампирю 
и ночтожу жизнь тараканью, 
затыкая ватою уши, 
замолкая, нет, говореньем 
уговаривая их убиться 

О, Господь, Ты Царь человечий, 
Ты живых различал и мертвых, 
Ты вползал в тараканьи мысли, 
Ты их просто когда-то мыслил 
и устал. Я так просто спился. 

Отравился, сожрал парашу. 
Всё как мертвый, а жрать хочу я, 
приносить словесные жертвы, 
сеять семя свое, отраву 
между звезд и гнезд тараканьих 

Мертвый, мертвый, а кушать хочет. 

июнь 2000 

 


ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА ШВАРЦ (17 мая 1948, Ленинград — 11 марта 2010, Санкт-Петербург). 

Из книги КИНФИЯ

Кинфия — римская поэтесса 1 века до н.э., героиня элегий Проперция, прославившаяся не только талантом, но и дурным нравом. Стихи ее не дошли до наших дней, однако я все же попыталась перевести их на русский язык. 


К СЛУЖАНКЕ 

Дай мне мази багровой — 
Ветрянку у губ успокоить, 
Дай, постель подогрев, 
Чемерицы в горячем вине. 

Ливень льет с утра — 
Ледяными хлыстами 
Рим сечет как раба, 
Пойманного в воровстве. 

В клетке кричит попугай — 
Разговорился проклятый! 
Край наш под мокрым застыл одеялом, 
Только там — далеко, в Пиренеях — 

На германца идут легионы. 
В ущельях — как мизинец они, 
Что в агонии долго дрожит, 
Когда тело уже омертвело. 

В Риме никто переменчивей нравом 
Меня не рождался — 
Нынче куда ни взгляну, 
Все раздражает меня — 

Все верещит попугай — 
Жалкого жалкий подарок, 
Задуши его быстро, рабыня. 
Тельце зеленое после в слезах поплывет, 
Буду тебя проклинать, но сейчас задуши поскорее. 

Ревут водостоки — сегодня никто — 
Ни вор, ни любовник — из дому не выйдет. 
Тщетно в трактире напротив 
Мутных не гасят огней. 

 

Из книги Труды и дни Лавинии
монахини из ордена Обрезания Сердца 
(от Рождества до Пасхи)

Письмо сестры к издателю 

Где этот монастырь – сказать пора: 
Где пермские леса сплетаются с Тюрингским лесом, 
Где молятся Франциску, Серафиму, 
Где служат вместе ламы,будды, бесы, 
Где ангел и медведь не ходят мимо, 
Где вороны всех кормят и пчела,- 
Он был сегодня, будет и вчера. 

Каков он с виду –расскажу я тоже, 
Круг огненный, змеиное кольцо, 
Подвал,чердак, скалистая гора, 
Корабль хлыстовский, остров Божий – 
Он был сегодня, будет и вчера. 

А какова была моя сестра? 
Как свечка в яме. Этого довольно. 
Рос волосок седой из правого плеча. 
Умна, глупа – и этого довольно. 
Она была как шар –моя сестра, 
И по ночам в садах каталась, 
Глаза сияли, губы улыбались, 
Была сегодны, будет и вчера.