25 января 2003 г. в Петербурге в возрасте 68 лет скончался Владимир Андреевич Губин, замечательный русский прозаик, участник легендарного объединения "Горожане", автор "Камеры хранения", коллега и друг.
     Владимир Андреевич был человеком и писателем никогда и ничем не запятнаннной чести, в самые рабские времена, на которые выпала большая часть его жизни, он не поступился ни граном своей внутренней свободы, в самые предательские времена не предал, в самые продажные — не продал. Никого и ничего. И даже соблазна такого для него никогда не существовало.
     Пожалуйста, вспоминайте его, а мы его никогда не забудем.
 



Владимир ГУБИН

Из романа «Илларион и Карлик». 

Блохи — вот ураган! Эта сыпучая мгла без единого пятнышка света спешила навстречу тебе — как опилки железа навстречу магниту. Стихия, чирикая, чиркала поносу, настропаляла глаза прослезиться, царапала незащищенную плоть, ела теплую шею, не кашу.
Вторжение длилось ускоренно, длилось оно всего ничего.
Миниатюрные кайзеры вдруг исчезали долой с оскверненных участков улиц так же стремительно, так же внезапно, как и появлялись, однако последствия пиршества блох, анабиоз опрокинутой попранной чести, парша в очаге катастрофы, разбитые рваные бусы, непарные туфли, клочки шевелюр и медали на мостовой, подтверждая жестокость явления, свидетельствовали мудрецу на заметку, что против орды вампиров еще нигде во всем индюшатнике не придумано средств обороны.
Стихия навстречу падала сверху — фактически стригла вдогонку. Прохожие, застигнутые врасплох, окаменевали с испуга. Но многие фаты события все-таки зыркали, многие все-таки делали дико подскоки на месте, рывки на деревья, многие сразу потели, танцуя вприсядку плюючую польку содома, будто бы каждого, лио подвернулся под эту статью насилия, каждого од эте беспечного, eто подвернулся нечаянно, каждого пешего, кто не ковбой, кипятила со всеми другими друзьями-разззявами a облаке черного рева такая судьба, — многие фары, статисты картины, послушно терпели в аду, когда многие нетерпеливые граждане, делая дико подскоки за порцией воздуха, бились о стены домов или, хуже того, друг о друга рациональный рассудок у всех ускользал от обязанности руководить ими. Разум отказывался распознавать обстановку, живая душа взаперти предрекала конец, а повсюду кишела грызня.
Когда возвращалось отишье, жители города кисли с опухшими сизыми рожами, как у потомственных алкоголиков, и ничего худого не помнили. Мужчины, то бишь и женщины тоже, все потерпевшие, все пострадавшие после нашествия, прятали самые гнусные кадры позора поглубже на дно подсознания. Блохи? Да вам если жарко, значит, у вас это приступ изжоги во рту. Вы наелись известки, но думайте сами, кому потакаете. Пусть у рептилий поверх организма свой собственный панцирь или своя чешуя серебрится на пузе. Человеку доступна другая планида. Человеку зато можно вдоволь кататься по сочной траве нагишом — у человека свои сад, и роса покрывает его лепеству. Думайте смирно. Блохи не более, чем отвлекающий миф, обращенный в острастку.
 
 
ПИСАТЕЛЬ КАК СОТОВАРИЩ ПО ВЫЖИВАНИЮ 
          
         Губин был человеком другого склада. Выдумщик, плут, сочинитель, он начинал легко и удачливо. Но его довольно быстро раскусили. Последовал длительный тяжелый неуспех. И Губин, мне кажется, сдался. Оставил литературные попытки. Сейчас он чиновник «Ленгаза», неизменно приветливый, добрый, веселый. За всем этим чувствуется драма.  
           Сам он говорит, что писать не бросил. Мне хочется этому верить. И все-таки я думаю, что Губин переступил рубеж благотворного уединения. Пусть это звучит банально — литературная среда необходима. <...>  
           <... >Губин рассказывает о себе:  
        — Да, я не появляюсь в издательствах. Это бесполезно. Но я пишу. Пишу ночами. И достигаю таких вершин, о которых не мечтал!..  
        Повторяю, я хотел бы этому верить. Но в сумеречные озарения поверить трудно...  
             Сергей Довлатов «Невидимая книга», 1976. (Цит. по изд.  С. Довлатов, Собр. соч. в 3 тт., СПб, 1993, т.2, с. 21) .
      
    Владимир Губин.  
    «Илларион и Карлик. Повесть о том, что...» 
    СПб., 1996, 128 стр
Горько и забавно сегодня, больше чем через двадцать лет после их написания, читать вынесенные в эпиграф строки Сергея Довлатова. В них — как на ладони — то время и то поколение: время, где поколению не хватало места, и поколение, боровшееся со временем с помощью перемещения в пространстве. Не прислушавшееся к лукавому совету знаменитого советского стихотворения, поколение это только тем и занималось, что различало между победами и поражениями, своими и чужими, но вот прошло двадцать лети становится всё яснее, по крайней мере, стороннему наблюдателю, что «различение» это происходило (пользуясь до идиотизма емким «инженерским жаргоном») чуть ли не «с точностью до наоборот» — многие поражения оказались победами, а почти что все победы — поражениями .
Вот и судьба писателя Владимира Губина, изображенная выше с доброжелательным сочувствием к «сдавшемуся», представляется сейчас по-иному — «с точностью до наоборот» — судьбой именно что несдавшегося человека и писателя. Судьбой победителя, какой бы печальной иронией это ни звучало, если применить обычные критерии — славы, книг, гонораров, власти. И не применять «необычных критериев» — достоинства и самодостаточности, верности и веры.
Но попробуем вкратце ее описать, эту судьбу. Владимир Андреевич Губин родился в Ленинграде весной 1934 года, пробыл полблокады в городе, а затем был разыскан родственниками и вместе с братом вывезен в эвакуацию. Некоторое время после школы и до призыва в армию числился заочником Московского университета. Армию отслужил на Дальнем Востоке, в Уссурийском крае. С 1960 г. и по сей день состоит, по собственному выражению, «на прокорме в «Ленгазе»»: помните? — «сейчас он чиновник «Ленгаза», неизменно приветливый, добрый, веселый.»
«...он начинал легко и удачливо...» — в 1958 г. газета «Труд» объявила конкурс «на лучший рассказ о рабочем классе». Четыре рассказа Губина из цикла «У нас в механическом цехе» были единственной публикацией этого конкурса. И его стали печатать, и чуть ли не еженедельно передавать по радио, на корню подбирая рассказики «о механическом цехе». Типичная редакторская завороженность тем, что у них называется «тематикой», заставляла поначалу просто не замечать своеобразие авторского языка, по тем временам разительное. Быть может, с характерным для свежеиспеченной советской «элиты» ни на чем не основанным высокомерием, оно вообще было списано на «литературную неопытность молодого рабочего».
«Но его довольно быстро раскусили» — естественно, и начали «перекрывать кислород». Время шло, а молодой автор не обтесывался, не заглатывался советской литературной машиной, точнее, начинал заглатываться, но начинал это сам понимать — и сопротивляться. «Более всего меня беспокоило вовсе другое. Я не поспевал за аппетитом радио и лепил иногда наспех нечто посредственное, пихая туда на погибель интересные заготовки и наработки. И тогда я сказал себе: «Стоп!»»
В 60-ые гг., вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым и Борисом Вахтиным  Губин создает объединение «Горожане» (куда позже вошел Сергей Довлатов). Попытка опубликовать в легальной печати альманах этого объединения стала для Владимира Губина последней попыткой участия в литературном процессе. Дальше — более четверти века вне.
«Сам он говорит, что писать не бросил. Мне хочется этому верить. И все-таки я думаю, что Губин переступил рубеж благотворного уединения.» — что ж, доказательство у вас в руках, хотя, конечно, никто никому и ничего не собирался доказывать. «Илларион и Карлик»  писался начиная с 1981-го и до прошлого, 1996-го года, буквально вплоть до последней издательской корректуры , переписываясь, ужимаясь, уплотняясь — в неистребимой и неутолимой тоске по совершенству текста. И в неискоренимой верности тому взгляду на язык, что в конце 50-х — начале 60-х гг. обрели, оглянувшись, несколько молодых ленинградских писателей. Этот взгляд на язык, эта традиция вывернутого, сдвинутого, орнаментального слова, загоняющего смысл в невозможность никому и ничему служить, кроме себя самого, возобновленная было тогда, но стертая шестидесятыми годами, с их «само собой разумеющимся для культурного человека» образом действий и представлений: в литературе — соцреализм с хитрым человеческим личиком, усовершенствованный и постоянно дальше совершенствовавшийся под вкусы новонародившегося «инженерства», в литературном процессе — теория очень постепенного «побеждения дракона изнутри», из его драконьей утробы, где так приятно трагически дремать и потряхиваться, переваривая и перевариваясь. Так, портя дракону пищеварение, «приближали перестройку» (что, как ни смешно, похоже на правду) те, на кого хватило места в желудке (те же, на кого не хватило, страдали и обижались, поскольку полагали — и со своей точки зрения даже справедливо — что дракон должен бы был глотать не первых попавшихся и не самых скользких, а лучших и талантливейших, и тогда бы он был «дракон с человеческим лицом», «свой дракон»). А Губин никаких перестроек не приближал — он жил, выживал, писал, когда и как мог и хотел, доводил до упора, до предела, до последней эссенции то, что начиналось тогда, в конце 50-х — начале 60-х: — прозаический ритм доводил до гекзаметра, густоту орнамента до слитной полосы, остраненность взгляда до отчужденности мира. Он был, как он сам назвал это в «Илларионе и Карлике», наш «сотоварищ по выживанию». Он в одиночку прошел путь, предназначавшийся целому литературному поколению, прошел как свободный человек и свободный писатель, как будто бы даже не замечая, что обстоятельства ему норовят что-то «не порекомендовать» и куда-то его«переориентировать». Лично я даже не хочу сейчас оценивать результатов этого пути (они, слава Богу, еще не окончательны). Я просто радуюсь, что появилась возможность зафиксировать в печатной форме один из них — «Иллариона и Карлика», повесть о том, что...
О чем эта повесть? О проверке русской речи на предел спрессования? Об испытании русской прозы на предел ритмизации? Об контроле русской жизни на предел отчуждения?
Если вы прочли эту книгу, то знаете о чем — и ваш ответ годен только для вас. Если же прочесть не смогли, то ее прочтут ваши дети, сняв с полки, куда вы ее поставили — предположим, по алфавиту, между Вахтиным и Довлатовым — и сами смогут выслушать этот ни с кем не сравнимый голос. Главное — для них —, чтоб у них была такая возможность. 
 

Олег Юрьев


* Повторение в тексте цитат из эпиграфа в тексте специально не оговаривается.** Надеюсь, не надо специально оговаривать и то, что высказанные здесь мысли о времени и поколении не целенаправлены на попутное принижение или осуждение кого бы то ни было лично, тем более С. Довлатова, чьи слова потому и использованы, что, с характерной для него виртуозной отчетливостью, сжато и безжалостно передают существенное о поколении и времени — и о том, чем они на деле были, и о том, как они себя представляли.
*** Из неопубл. автобиографической заметки В. Губина, находящейся в нашем распоряжении.
**** В «Летчике Тютчеве» и в «Абакасове Удивленные глаза» Вахтин был, на мой вкус, одним из немногих прозаических писателей послевоенного времени (наряду, конечно, с Венедиктом Ерофеевым и, быть может, с Сашей Соколовым первых двух романов), достигших, говоря по-старинному, совершенства прозы и, тем самым, безотносительности к условиям и обстоятельствам ее написания .
***** Первая и, быть может, важнейшая заслуга в возвращении сочинений Владимира Губина к состоянию, когда не только он сам, но и другие заинтересованные лица имеют возможность извлекать из них пользу и удовольствие, принадлежит журналу «Сумерки» (под редакцией А. Новаковского и А. Гурьянова и вообще ставшему важнейшим источником по ленинградской литературе 50—80-х гг.). «Сумерками» была напечатана (№12, 1991 г.) глава «Башня» из предлагаемой книги.
****** Желающие благоволят сравнить предпубликацию главы из «Иллариона и Карлика» в альманахе «Камера хранения. Выпуск пятый» (СПб, 1996) с текстом настоящего издания.

 


 Библиография по КХ:
 
  Владимир ГУБИН  "Илларион и Карлик", повесть о том, что.... , Спб. 1997, 128 стр. ПРОЗА
"КХ" выпуск III с. 28, «Бездорожие до сентября»
"КХ" выпуск IV с. 133, из цикла «Клубок аномальных метафор»
"КХ" выпуск V с. 43, «Илларион», глава из романа «Илларион и Карлик»