Дмитрию Кузьмину в ответ на его сегодняшнюю запись

(простите, для комментария длинновато получилось)

Хорошо, что Вы это всё же уточнили, а то у меня несколько дней, несмотря на заваленность всякой работой, смутно брезжила потребность уточнить адресацию — кто такие верлибристы, неомодернисты и пр.

Теперь Вы это сделали, стало быть, мне не надо, слава богу и спасибо. Хотя все же замечу, что, конечно, непосредственная плоскость, на которую проецируются страсти деревянных человечков — это все же «мы», «неомодернисты», т. е. лица, непосредственно обижающие затравленного беднягу Карабаса и его (пока) верных буратин. А потом уже «вы», т. е. остальные «верлибристы». Это просто для уточнения геометрии. Боюсь, что болезный тарабарский частный корреспондент окончательно «на нас» свихнулся — если для этого еще нужны доказательства, то прочтите в любимом органе (мне только что рассказали), как он повелел не давать «Русскую премию» всяким «чвирикам» — и они (Чупринины в смысле) конечно же, подчинились. Потому что он царь вселенной, как известно, и у него на Луне имеется гарем из ста лунных женщин, на Марсе — гарем из пятисот марсианок, а на Венере — тысяча венерических красавиц, с которыми он общается телепатически (быает такая мания, знакомый психиатр рассказывал). Хотя, конечно, господа из «Русской премии» и без Топорова выступили на славу, но это другая тема.

Мое мнение на этот счет, думаю, Вам известно: сам Топоров уже давно больной человек, с него спросу уже давно нет. Но спрос должен быть с людей (пока они тоже не заболели окончательно), которые, вместо того, чтобы определить скорбного духом в тихий санаторий, выпускают его на улицу, где он пристает к людям. И даже науськивают.

Но если вернуться к Вашей записи, то мне кажется, что извиняться за «потомственнго интеллигента» Вам не приходится. Человек, который таким образом оперирует собственной бабушкой: Моя бабушка Нина Александровна Жирмунская высоко ценила е раннюю прозу. Записывать Улицокую целиком в масскульт я бы не рискнул., вполне может и даже должен быть назван потомственным интеллигентом. Должен признаться, что я лишь огромным усилием воли удержался от того, чтобы вмешаться в этот увлекательный разговор и сообщить, что моя лично бабушка Фаина Евелевна Эскина была не глупее евонной, но с удовольствием слушала Эдуарда Хиля. Но в моем возрасте уже не стоит заводить новых знакомых — с меня достаточно Топорова.

Но есть, мне кажется, вопрос, которого Вы в Вашем тексте, к сожалению не затронули, а он сейчас он относится к наиболее интересным, на мой взгляд, сюжетам: вопрос о нынешней большевизанствующей интеллигенции.

Не в политическом смысле, а по некоторым, мне кажется, существенным эстетическим закономерностям, которые господин-товарищ внук бабушки довольно ярко иллюстрирует, пока что на уровне вкусов. Мне кажется, важно показать, как «левая» эстетика переходит в «левую» политику, а та неизбежно кончается «правой» эстетикой, сначала в допущении и понимании, а потом и в переходе на ее рельсы — и ту-ту, к светлому будущему. Или восточнее. Если очень просто выразить: как у некоторых бывших верлибристов колонки из «Виллидж Войс» неизбежно превращаются в передовицы из «Правды».

Быть может, я об этом все же когда-нибудь напишу отдельно.

К попытке

реабилитации понятия «постмодернизм», предпринятой Владиславом Кулаковым

Простите, Влад, что не комментарием, а здесь — мне захотелось сохранить эти несколько слов у себя в журнале. Может быть, пригодятся когда-нибудь.

Мы как-то уже говорили с Вами об этом — мне кажется, Вы умножаете без нужды количество значений слова «постмодернизм», которых существует и так несчетное множество. И тем как бы умножаете путаницу, в которой все же никто не заинтересован. Наоборот, мне кажется, сейчас как никогда необходима ясность членений — кто где, кто что и кто кто.

Когда-то я поставил эпиграфом к своей повести «Гонобобль и прочие» несколько препарированную цитату из Главмещанина: «…чтобы объединиться, мы… должны решительно размежеваться».

Так вот, я полагаю, что значительное количество наших нынешних неприятностей происходит от того, что естественный процесс размежевания был остановлен и даже направлен в обратную сторону «перестройкой» и всеобщей неразберихой первой половины 90-х гг.

Но вернемся к «постмодернизму».

Назвать можно все что угодно всем чем угодно, но для этого нужно, чтобы большинство, или, по меньшей мере, существенное количество разумных людей с этим согласилось. В данном случае это чрезвычайно маловероятно. Я, по крайней мере, не соглашусь, если считать меня разумным человеком.

И с чем я, конечно, ни в коем случае не соглашусь — как если не изобретатель, то по крайней мере один из ранних и усердных употребителей понятия «новый или второй модерн» — с тем, что это может быть синонимом «постмодернизма» (или наоборот).

В том смысле, какой я в это вкладываю, второй модерн — это еще одна попытка осуществить исторически недоосуществленное на новом антропологическом материале — т. е. на нашем. Просто-напросто вследствие уничтожения тем или иным способом носителей культуры «первого модерна».

Это соответствует и реальному цивилизационному уровню советского общества 60-70 гг. — ни в коем случае нельзя сказать про него, что в нем был изжит или изживался какой-то «модерн», понимаемый и как состояние общества и культуры, и как его отражение в искусствах — в нем, наоборот, по мере сил и очемь отрывочно, изживался «второй 19 век», каким была (и до самого конца, который, к сожалению, еще не наступил) осталась советская культура.

В этом же, собственно, и смысл советской культурной революции 30-х гг. — в восстановлении «домодерна».

Получается вполне логично, не правда ли? — после» второго XIX в.» наступает (наступает, наступает и все еще наступает и, конечно, не может окончательно наступить) «второй модерн».

Некрасов был совершенно прав, говоря о том, что постмодерн — это не литературное направление, а состояние человека и культуры. Но этого состояния и в конце 80 гг. не было и быть не могло, тут он, с моей точки зрения, ошибался, если я правильно понял смысл высказывания по приведенной цитате.

Мне кажется, Вы ищете понятие, способное на теоретическом, а не на литературно-историческом уровне объединить различные направления неофициальной культуры.

Мне кажется:

а) «постмодернизм» для этого совершено не годится
и
б) мы еще недоразмежевались и в этом смысле. Т. е. сначала следовало бы осознать и назвать, чем и как отличаются — по сути, по культурному смыслу, по природе, по происхождению — такие явления неофициальной культуры 50-60 — 70-80 гг., как, например, «лианозовская школа» и «круг Бродского» (или Аронзон как отдельное явление) — называю сходу, просто для примера. Все эти явления были искусственно, силой социально-политических обстоятельств поставлены в сходное положение по отношению к господствующей культуре, но они, с моей точки зрения, имеют много принципиальных генеративных и социокультурных различий. Только после подробного изучения этих различий можно начинать искать объединяющие надуровни — таково мое глубокое убеждение.

Павел Зальцман

Спасибо Игорю Лощилову loshch: сайт, посвященный художнику Павлу Зальцману. Художник известный и замечательный, с литературными его сочинениями столкнулся только сейчас.

Раздел «Литература«.

Начал читать стихи: сначала то, что называется «стихи художника» — непроговоренные слова в попытке изображения. Потом вдруг — стихотворение «Щенки»:

Щенки

Последний свет зари потух.
Шумит тростник. Зажглась звезда.
Ползет змея. Журчит вода.
Проходит ночь. Запел петух.

Ветер треплет красный флаг.
Птицы прыгают в ветвях.
Тихо выросли сады
Из тумана, из воды.

Камни бросились стремглав
Через листья, через травы
И исчезли, миновав
Рвы, овраги и канавы.

Я им кричу, глотая воду.
Они летят за красный мыс.
Я утомился, я присяду,
Я весь поник, мой хвост повис.

В песке растаяла вода.
Трава в воде. Скользит змея.
Синеет дождь. Горит земля.
Передвигаются суда.

1936 г.

«Тихо выросли сады / Из тумана, из воды.» — это уже другое дело. Я решил, что это типичный случай «отдельностоящего стихотворения» и приготовился уже было забрать его в соответствующу рубрику, но тут-то оно пошло косяком (и я из тех, кто выбирает сети!):

Псалом II

Какой-то странный человек
Был пастухом своих калек.
Он запускает их с горы,
Они катятся как шары.
Потом кладет их под горой
В мешок глубокий и сырой.
Там, в сокровенной темноте,
Они лежат уже не те.

22 августа 1940 г.,
поезд из Бернгардовки в Ленинград

Апокалипсис

Четыре юноши летят,
У них желтеют лица.
И эти юноши хотят,
Хотят – остановиться.

Первый юноша – война,
Его дырявят раны.
Второй несет мешок пшена,
Да и тот – драный.

Третий юноша – бандит,
Он без руки, но с палкой.
Четвертый юноша убит,
И он не самый жалкий.

Весна 1943 г., в дождь, по дороге с базара
Читать далее

Полезная ссылка

Благодарность philtrius: небольшой проект, посвященный русским поэтессам первой половины XIX века.

Вот, например, Марья Осиповна Москвина пишет «Гимн Солнцу»:

О ты, миры что освещаешь,
Огнеобразный вождь планет!
Живишь стихии, согреваешь,
На землю низпуская свет!

О ты, что спешными стопами
Низходишь с высоты небес,
и преломленными лучами
снимаешь инеи с дверес!

<...>

Огнеобразный вождь планет! Инеи с дверес! (понимаю, что с древес, но не лучше ли так оставить? Утром встали — все двери усадьбы в инее…)

А Марья Поспелова перелагает псалмы (кто-то некоторое время назад искал русские переложения псалмов — учтены ли эти, 17-й, 26-й и 32-й?)

А «девица Волкова» (Анна Алексеевна Волкова, дочь Статскаго Советника Алексея Степановича Волкова, служившаго около тритцати лет с похвалою при разных посольствах, и скончавшагося в 1806 году Ноября 1 дня, оставя после себя жену и двух дочерей в горестном и весьма недостаточном состояии) такими сильными стихами поет спокойствие природы:

Пою спокойствие природы
Средь гор, лесов, и средь полей:
В минуты сладкия свободы
Перо и мысль стремится к ней.
Великим действиям внимаю
Сего смиренна божества,
В Священном ужасе взираю
На красный образ Естества:

<...>

На красный образ Естества! (знаю, знаю про значения слова «красный»; все равно хорошо получается!)

В общем, много замечательного и забавного, оцифровано только довольно неряшливо и сведения об авторессах в почти зачаточном состоянии. Впрочем, вероятно, всё будет исправляться и улучшаться.

Кто спрятался, тот сам виноват

Даю ссылку на это в высшей степени сжатое, взвешенное и точное выступление В. И. Шубинского вне всякого отношения к т. н. дискуссии, от которой он оттолкнулся.

Смысл ознакомления с этим высказыванием — чисто практический. Кто не выполняет простых гигиенических правил, в нем перечисленных — пусть потом не жалуется на инфекционные болезни и вообще на плохой воздух в помещении.

А вот тут добрые люди рассказывают:

о еврейском национальном боевом искусстве «абир».

Вот так оно выглядит:


Кто хочет, пусть шутит над этим (но только не в этом журнале, пожалуйста, а где-нибудь у себя), а я так а) восхищен и б) вот какая у меня мысль возникла:

не прекрасная ли это идея для художественного фильма — своего рода помеси «Диббука» и Брюса Ли:

бледный молодой ешиботник с развевающимися пейсами скитается по Польше и Украине от одного цадика к другому, участвует в соревнованиях по еврейскому боевому искусству (которое лично я бы все же назвал «А идише вморду»), защищая свой народ, вступает в бои как с польской перепившейся шляхтой, так и с козаками- разбойниками (здесь, разумеется, хороша будет сцена победы нашего ешиботника над оравой тягнибоков с их боевым гопаком); несомненно, и мешумадам-отступникам достанется, а также «майофесным евреям», развлекающим панов «сценками из еврейской жизни», этим вуди алленам семнадцатого века.

Любовную историю, конечно, тоже можно придумать — с польской, гм, панночкой?.. Есть варианты.

И все это в такой плывущей, дрожащей черно-белости идишной фильмы тридцатых годов.

Короче говоря, идея принадлежит мне, кто хочет взяться за фильм, обращайтесь — уступлю за разумные деньги.

Зданевич: ПИСЬМО

Замечательное стихотворение, спасибо knizhnik. Располагающие антологией Витковского «Мы жили тогда на планете другой…»: оно там во втором томе.

Конечно, из этого страшно длинного текста с энергетическими и дыхательными провалами можно было бы настричь с пяток или десяток отборного качества отдельных стихотворений, но поскольку автор этого не сделал, то остается «расслабиться и получать удовольствие».

Нахожу интересным вот какое соображение: здесь Илье Зданевичу, насколько я понимаю, впервые полностью удался прорыв к «автоматическому письму», в подсознание. В подсознании у человека русской культуры его поколения (думаю, и не только его и не только русской) с просодической точки зрения «стихи квадратиками». А «албанский круль» — это чисто рациональное, умственное, требующее отключение «инстинктивного письма».

Конечно, есть некоторая проблема, заключающаяся в том, что с «содержательной точки зрения» в этом подсознании находится некоторая часть гимназической чуши, а также известное количество мелких преступлений против духа русского языка, и вообще характерных для Зданевича (вроде «похолоднело», «хамствует» — что с другой стороны прекрасно: «над самым телом хамствует оса»!), зато который раз уже наглядно демонстрируется, что в основе «первого авангарда» лежал сознательно и бессознательно разлагаемый символизм. В том числе и «бытовой символизм».

Мне не удаось сделать увеличенный отступ в каждой второй строке — «Семаджик» увеличивает заодно межстрочные расстояния и все начинает выглядеть уж совсем глупо. Если кто уж очень хочет посмотреть текст в оригинальной графике (признаюсь — выглядит лучше), тому — сюда.
(ДОПОЛНЕНИЕ: графику удалось исправить благодаря помощи Г. Г. Лукомникова. Спасибо ему!)

ПИСЬМО

Ольге

конец положен суете чиновной
     вступает ночь страницу теребя
приговоренный к смерти невиновный
жалею в комнате и жду тебя

минуты участились поредели
     отняв у нас последнюю из льгот
не то не двигаются в самом деле
не то проносятся который год

с трудом припоминаю лист лазурный
     где слышится начальных дней молва
и узнаю что из сердечной урны
трясется пепел заменив слова

иди по знаку листопад багряный
     меня родством осенним не морочь
соображаю из сердечной раны
руда метнулась и струится прочь

тепла и крови радуюсь уходу
     освобожден от внешнего дремой
в деревню потаенному в угоду
навеки ворочусь к себе домой

существовать без обязательств просто
     без прошлого под снегом без прикрас
подумай за оградами погоста
мы встретимся и не в последний раз

прислушайся <к?> моих пернатых граю
     что навсегда уверен и умен
пустяк изменчивый не умираю
взойду землей без собственных имен

морские табуны свистать по гривам
     в озерах ледяных терпеть на дне
на высоте безумной над обрывом
моей расположиться седине

туманом навалюсь и что ни делай
     не убирается с крыльца прохвост
но вот к полуночи похолоднело
рассеян стрелами падучих звезд

забрезжило и строй нерасторжимый
     под оболочкой прячу голубой
моей болезнью детской одержимы
за счастьем облака спешат гурьбой

все те же обмороки и поступки
     погонит ветер в горнюю корчму
то проливные задевает юбки
то замолчит не зная почему

кручу пылищу над путем воловьим
     стою развалинами на свету
склоняюсь золотом над изголовьем
у ног твоих репейником цвету

моим колосьям лето причинило
     чертой несжатой в стороне торчать
не выцветут в лесу мои чернила
болотная не пропадет печать

нырнула в синьку пламени громада
     но оперенье неба червлено
сойдешь на землю в праздник винограда
в давильне пробовать мое вино

в окно не перестану колотиться
     то вьюга пригоршнями серебра
то заблудившаяся ночью птица
то беглый каторжник рука храбра

шататься выходцем окрест постройки
     себя подолгу убеждать не верь
не изменился дом надежный стойкий
пока чужие не откроют дверь

тогда пойму уродливый в печали
     над кем зима стелила пелену
с неделей каждой холода крепчали
закрепостив прекрасную в плену

но ледниковой тайны не сметаю
     убогий блеск сомненья берегу
о помощи прошу созвездий стаю
светила смирные и на бегу

те что рисунком напоказ лежите
     шуршанью строк внимая свысока
уклад придумайте для общежитий
где с утомленьем не в ладах тоска

те что играете умело в прятки
     хандру бессонную с ее алчбой
ни боли не презрев ни лихорадки
навеселе ведите за собой

за то простив что словно малодушен
     разочарован слишком одинок
не шлю в письме ни зелья ни отдушин
ни для чего лавровый мой венок

охотно уступлю труды поэта
     за безмятежный отдых до зари
какого черта увлеченье это
бирюльки радуга и пузыри

когда всю ночь подстерегает буря
     а утром листьев разметав золу
меня застанет смерть и балагуря
за плечи схватит и прижмет к столу

остыл и наблюдаю без испуга
     что по бумажным клеткам семеня
уже расходится моя прислуга
что побледнев ты бросила меня

о нашей заросли забыв терновой
     замкнулась наглухо в столичный быт
писать запамятовала и снова
твое сказание не затрубит

тогда кто ты не уловлю не трону
     вотще ослепнув не прочту планет
за солнцем обронил твою корону
ни призраков среди созвездий нет

вошла быть может в двухэтажный терем
     где мне заказан суетной порог
княгиней вьешься по людским потерям
берешь и катишь по торцам дорог

быть может странствуя из самолета
     не замечает удаленный взор
что кроет время горы позолотой
пространство наших серебрит озер

от жизни здешней чугуном томимой
     на поиск той что хлопьем занесло
вотще стремлюсь когда тебя помимо
возврата нет писателю в село

не примет в лоно растворив природа
     отверженный не перейдет в покой
сидит унылый в созерцаньи брода
над млечной вздувшейся от звезд рекой

угомонился подорожный навий
     не чает в явной для себя брехне
отлеживая времена в канаве
увидеть зарево твое в окне

добиться правды за шагами скрытой
     переменив скатиться наогляд
проснуться жимолостью и ракитой
произрасти с тобой на старый лад

не хлопочи работа черновая
     не собирайся ожиданий гнет
осядет мысль того не сознавая
летучая в последний раз мелькнет

наутро завернут меня в полотна
     потом останутся плита и кость
но слушаешь ли женский и бесплотный
мое прощанье запоздалый гость

в действительности проживаешь где-то
     не только тень легла поверх строки
от умоляющей меня воздетой
протянутой и затяжной руки

не на неделю скрыли опечатки
     присутствие зарниц в ночи глухой
горячий след под холодом перчатки
янтарный плод под вздорной шелухой

все что молчит под тенью перехожей
     коснеет исповедью в глубине
ни на земле рождается негоже
ни на простертой под водой луне

все что могло внезапными крылами
     поднять над уровнем могильный вес
для нас потеряно в житейском хламе
средь ямбов чопорных и рифм повес

мне было суждено искать напрасно
     касаться туч завидовать кроту
вотще надеяться и нитью красной
свое предсказывать не обрету

за перелетом проследив по высям
     не вториться не обновлять гнезда
вести летосчисление без писем
пересмотрев пустые поезда

не избежала лебедь черной сети
     остался в кречетах ни с чем жених
воображаемых на белом свете
не будет не было и нет в живых

а может быть мольба не воскресила
     покоишься и ждешь меня в гробу
одна и та решений злая сила
ревниво божью стережет рабу

почто тебе упорствовать не страшно
     характер каменный очеловечь
лежишь морозная в неволе зряшной
окружена толпой зеленых свеч

влетают бабочки и коромысла
     над самым телом хамствует оса
почто полна мучительного смысла
не открываешь утром очеса

не разбудить ни пламенем полудней
     ни пастуху волынкой вечеров
не доискаться ни пустынь безлюдней
ни крайний север рядом не суров

кто донесет что опустив не в меру
     в заветной глубине всего святей
еще храню нетронутую веру
в мой поцелуй из сказки для детей

ни птиц послать в трущобах спят подобно
     ни рыбе поручить легла на дно
одна сова по дружбе неудобной
со мной подчас горюет заодно

что из того что говорю не мешкай
     приди спасать по старине луна
когда плывет но собственной усмешкой
неподходящая ущемлена

нет решено никто ни ветер прыткий
     ни за стеклом божественная ночь
не отженут от бесполезной пытки
в крови не помешают изнемочь

ни сжалимся ни здесь ни за пределом
     отдало сердце дочиста руду
уже одним опустошенным телом
моя спокойная к тебе иду

еще недолго и вернемся вместе
     не подошли для жизни нам под стать
в глуши медвежьей голубых поместий
безмолвный век вдвоем прокоротать

но голова не начинай клониться
     не опустись личина бирюка
по слабости не онемей страница
при виде смерти не горюй рука

пусть ни к чему в истерзанной тетради
     от слов и сутолочно и пестро
когда безмолвных ожиданий ради
позволит жить волшебное перо

преступнику не надевать сермяги
     отпугивать рассвет за хутора
побыть с тобой хотя бы на бумаге
не расходясь до самого утра

тебя к слезам приговорит жестоко
     освободив чернила из тюрьмы
покуда не сольются два потока
одним уходом в землю это мы

когда с подпаском сообща свиреля
     такой же рыжий запад на холмы
червонцы призрачные от апреля
до поворота мечет это мы

когда роняет мотыльков стокрылых
     шиповник в глубину речной каймы
от провиденья отойти не в силах
от самого другого это мы

когда поверхность великаны взмыли
     вокруг зовущей из пучин кормы
по сторонам крушенья бродят в мыле
покуда не устанут это мы

в лазурь погружены стремятся присно
     на дальний юг паломные чалмы
но две отстав по воле рукописной
одной скользят и тают это мы

придется нам в убежище высоком
     над философией мерцать худой
не видит невооруженным оком
что зажигаемся двойной звездой

поля в ручьях и руки белоруки
     когда окружность выводя из тьмы
вода с огнем в ненастьи без разлуки
пиши правдивое что это мы

насторожись когда украдкой иней
     развешивает по кустам тесьмы
токует тетерев один в теснине
но повторяет эхо это мы

когда покорны страстному смятенью
     выходим из морских теней на час
по берегу одной ложимся тенью
не потревожь ходок полночный нас

вселенная овладевает нами
     и не успев земной любви черпнуть
унизаны алмазами и снами
пускаемся обратно в млечный путь

что до пера походки неуклюжей
     что в памяти людской ища следа
от нас вдали и в омуте и в луже
затеплятся огни и навсегда

вовек не прекратится вой метели
     ожесточенье вихрей ни о чем
неизъяснимая истома в теле
невнятный голос чей-то за плечом

не одинокий пенье хоровое
     до пустоты возносится в игре
мы на земле перетерпели двое
дабы друг друга заслужить горе

но разговор душевный на пороге
     палач войди с кобурой на ремне
былых возможностей посланник строгий
засиживаться не препятствуй мне

возьмешь немного не щадя минуты
     когда последние слова темня
на стол падут в единственный сомкнуты
цветы оставшиеся от меня

мне самому искорениться вскоре
     всего прохватывает благодать
не заподазривай меня в укоре
при жизни ждал могу бессмертный ждать

мы не впустую согласить молили
     разводит наяву судьба силач
но будет хорошо мечтать в могиле
не надо бедная моя не плачь

1946

Сoвершенно замечательные фотографии

еврейской жизни, в основном, из предвоенной Польши.

via b0gus via avrom via bahaltener

Две самые любимые:


Еврейские ковбои в Кaрпатах. Выглядит как кадр из вестерна.

и


Деревенский оркестр из русин и евреев, 1895 г. Если кто сходу не разберется — русины, это которые босые. Очень печальная картинка с большим символическим зарядом: два автохтонных племени (еврейское население этих мест можно считать почти автохтонным — по давности, не менее чем домонгольской; я принадлежу к умеренным сторонникам хазарской теории происхождения восточноевропейских евреев, да и сами поглядите: по лицам этих музыкантов не различить где кто — только по одежде), почти полностью уничтоженных кошмарами наступающего века. Но кошмары всегда нуждаются в чьих-то руках, чтобы произойти.

Австрийский геноцид русинского населения Галиции после отступления русских войск в Первую мировую войну: всё вокруг было так уставлено виселицами, что Моисей Розенкранц, буковинский немецкоязычный поэт, сравнил это с нефтеносной местностью, сплошь уставленой вышками, и еврейские погромы того же времени (со всех сторон).

Затем совместное существование в межвоенном польском государстве — даже процентная норма для евреев существовала в этом государстве, и не только в университетах, но и в обыкновенных школах. С прочими «народами» обращение «пилсудской Польши» было не существенно милей. Карпатским русинам досталось и от венгров; с чехословаками было легче.

Насчет событий Второй мировой войны и последствий этих событий для еврейского населения мест, которые сейчас именуются «Западной Украиной», говорить нечего, но почти окончательное изведение с большинства этих территорий русинского, т. е. червонорусского / карпаторусского населения связано с украинизацией «Западной Украины», произведенной уже после войны после присоединения этих территорий к Украинской ССР и под соусом сталинских чисток. Поляки, понятное дело, почти исчезли оттуда (а с ними и остатки еврейского населения) — кого не уничтожили в конце войны бандеровские и прочие того же сорта бандиты, тот оптировал польское гражданство и убрался, оставив на барахолках вожделенный как для деревенских «новых хозяев», так и для совслужей, переселившихся из России, красивенький «европейский» скарб — коврики, статуэтки, вазочки (у нас дома было несколько предметов такого рода; мой дед закончил войну во Львове и служил комиссаром госпиталей Львского военного округа, если я ничего не путаю). Но и русинские племена — лемки, бойки и как они там еще назывались — куда-то постепенно подевались, по крайней мере с «равнины».

…В общем, это замечательные фотографии!

Извлекаю из комментариев в целях лучшего сохранения:

Н. Е. Горбаневская обратила мое внимание на вот такой мемуар. Постоянные читатели этого журнала знают, что только что я просмотрел почти полную подшивку журнала «Синтаксис» — и вот сразу снова: консервная банка с воздухом постпрекрасной эпохи. Шипит, пузырится воздушек, выдуваясь из щели, темный, ревнивый…

Что же касается мемуара, то я, кажется, из него когда-то читал несколько отрывков, но полностью, если это полностью — только сейчас. Мерзость, по-моему. Такая харьковская (попрошу жителей Харькова и выходцев, а особенно издателя прекрасного альманаха не оскорбляться — я употребляю это слово метафорически, как некоторые употребляют слова «петербургский» или «ленинградский», а некоторые — и я в том числе — слово «московский») , дворовая, приблатненная мерзость. И характерно, что обоим харьковским подростковым обожателям взрослой шпаны, обоим воспитанникам уголовной мифологии, и все на свете приблатненными мстятся — и люди, и отношения. Скачущий, хамский — хотя, в отличие от лимоновской простоты, не худшей, но и не лучшей, чем воровство, не без некоторой видоплясовской художественности — язычок. Не случайно одобрительное киванье на воплощение природного советского скотства — на Топорова. Социально близкие, видать. И слыхать. Но это внутреннее. Наружно стиль больше похож на политическую публицистику Алексея Цветкова, которому, правда, тоже вполне зернисто достается в качестве писателя Х — но ненависть мемуариста, судя по всему, не избирательная, а именно что какая-то приблатненная: ко всем. И к основному предмету, естественно, в первую очередь (см. ниже). В сущности, перед нами воспоминания о пахане — как он не стал настоящим паханом (для мемуариста). Недодал, недооблагодетельствовал — но и не наказывал строго. Недостойным, непонтовым перепало больше, хоть Довлатова возьми. Или того же неблагодарного писателя Х…

Есть наблюдения, конечно, верные — насчет, например, ненависти, окружавшей Бродского. Но этой же ненавистью продиктованы и сами эти страницы, ее описанием, так сказать, прикрывающиеся. Впрочем, с другой стороны, это и не наблюдение даже — это просто жизненный опыт с харьковской улицы. Такое просто понимание жизни. А самим по себе наблюдениям и воспоминаниям не очень-то веришь, потому что очевидно неверны, небескорыстны, бесхитростно ненавистнически характеристики других, более простых случаев и людей: можно как угодно относиться к персоне и позиции Довлатова, но бездарным писателем он не был и уж конечно, ничего иронического в его поощрении Бродским не было тоже — это сказано, просто чтобы расквитаться за что-то свое; можно как угодно относиться к тому же Алексею Цветкову, но его «новые» стихи не являются пережевыванием и повторением старых, это всего лишь примитивное ругательство — просто чтобы сказать обидное, что всегда говорится в таких случаях (когда люди начинают писать после большого перерыва) — на самом деле Цветков пишет советскую размышлительно-поучительную лирику 70-80 гг., типа Винокурова какого-нибудь с добавкой советского стихотворного фельетона того же времени, типа Евтушенко-Рождественского. Это вполне наивное стихописание просто укрывается (для шокируемых такими вещами вполне наивных людей, которых, как оказалось, более чем изобильно) за отсутствием знаков препинания и заглавных букв. Ничего общего с «языковой поэзией», несомненно относившейся ко «второму модерну», к которой Цветков пришел в начале 80 гг. и которую бросил по причинам, о которых можно было бы делать предположения, но мы больше не будем — в сущности, это уже не так важно, это вышло за границы того, что мы считаем литературой.

Но вот автору мемуара, для которого это, как кажется, все еще важно, разбираться явно не хочется — хочется разобраться.

Ну, и прочие его, как бы оригинальные суждения образованы по большей части чисто механически по принципу переворачивания тривиального: вот, все говорят, что Бродский ах как замечательно декламировал стихи, а мы скажем наоборот: декламировал плохо, лучше читать глазами. Ну что, каково? И повествователь как будто торжествующе оглядывается… В сущности, такое механически перевернутое суждение наследует всю тривиальность источника, не сохраняя небольшого зерна истины, которое содержится почти во всяком «общем мнении».

Это все, конечно, не означает, что я борюсь за мифологическую статуэтку И. А. Бродского ценой в одну Полухину. Напротив, его сложная история и сложная личность продолжают требовать здравого взгляда, независимого как от бета-павианов, продолжающих вылизывать у покойника, так и от гамма-экземпляров, норовящих покусать его за мертвые плечи. Но для этого, конечно, следует взглянуть на судьбу, личность и стихи его взглядом бескорыстным и благодарным — да, благодарным, потому что, конечно, его есть за что благодарить. По ту сторону персонального облагодетельствования, необлагодетельствования и недооблагодетельствания.

Иногда я благодарю судьбу, что не был знаком с Бродским, а он со мной. Вполне возможно, что иначе я бы не имел права, да и не захотел бы сказать вышесказанное.

Нужно ли подчеркивать, что никогда в жизни не сталкивался с г-ном Милославским и ничего против него не имею? Кажется, нужно.