Текущее чтение: Новости советского языкознания

Позавчера, проезжая на велосипедах мимо магазина «Книжник» на Данцигской площади, купили книгу «Большие пожары». Это коллективный роман 25 советских писателей, печатавшийся в «Огоньке» в 1927 году.

Начал, по неистребимой привычке к линейной последовательности чтения, с предисловия мало мне известного Дм. Быкова (я читал много лет назад в библиотеле Балтийского центра писателей и переводчиков на острове Готланд большую книгу его вполне квалифицированных технически, но крайне однообразных стихов и — в разное время — несколько статеек в когдатошнем «Русском журнале» — с тех пор стараюсь его статей избегать). Предисловие, к моему облегчению, ничем особенным внимания моего не остановило (сразу скажу, поскольку это преди-, а не послесловие — прочитавши книгу, я все же удивился ему задним числом), кроме одного-единственного места:

Когда-то мой любимый писатель Житинский мечтал перенести свой роман на французский, английский, японский, немецкий, ретороманский (есть такой швейцарский диалект немецкого), а потом обратно на русский, чтобы текст приобрел французскую легкость, английскую четкость, немецкую строгость, швейцарскую сырность…

Я был когда-то знаком с Александром Николаевичем Житинским. Конечно, происходя из инженеров, особой гуманитарной культурой он никогда не отличался, но человеком всегда был по-своему очень неглупым — не думаю, что вышесказанное было вышесказано всерьез, уж больно саморазоблачительно оно выглядело бы в этом случае, в смысле простейших представлений о том, как писатели на самом деле пишут, а переводчики переводят. Полагаю, что всё же это была шутка. А. Н. Житинский все-таки преимущественно юморист и даже воглавлял некоторое время отдел юмора журнала «Аврора», где в 1982 г. случилась по его любезности моя первая и на долгие годы последняя «официальная» публикация — юмористические стихи и несколько лимериков, выданные за переводы с английского. Но и инженеру, и юмористу должно было быть ясно, что после ряда вышеописанных пертурбаций текст, запущенный в этот изобретенный Александром Николаевичем за много лет до его технического воплощения Гугль-переводчик, окажется самым обычным клиническим бредом.

Но — прошу прощения, если я ошибаюсь — в процитированном предисловии это приводится довольно-таки всерьез, как заостренно сформулированная «мысль», с позволения сказать. Но даже и это бы черт с ним, и не такое видали, но как же прекрасно это пояснение для невежд, насчет рето-романского языка: есть такой швейцарский диалект немецкого! И поучительной интонацией, и чувством ответственности интеллигента перед невежеством читателя. «Основы языкознания», так сказать, том второй.

Причем, конечно, можно и не знать ничего про рето-романский язык, можно полениться проверить, с кем не случается, хотя в наши времена это один клик (а в прежние — один шаг к БСЭ), но поражает сообразительность — если язык называется романским, то не стоит ли задуматься, как он может быть диалектом немецкого языка, т. е. — или и это неизвестно автору предисловия? — германским языком?

Заинтересовавшись, я обнаружил, что коммерчески, очевидно, очень одаренный автор предисловия опубликовал его несколько раз, прежде, чем оно сделалось предисловием к этой по-своему замечательной книге. И никто не обратил его внимания на новости советского языкознания — ни редакторы, ни читатели, ни критики.

Вы скажете: ерунда, мелочи, пустые придирки? Это вы как хотите, а с моей точки зрения — это мелкая, но очень характеристическая вещь, вполне выпукло демонстрирующая общее состояние, общий культурный уровень «актуальной культуры».

Надо сказать, что когда я дочитал книжку до конца, меня удивило, насколько мало соответствуют характеристики отдельных фрагментов и их авторов тому, что я прочитал. В какой-то момент закралось даже подозрение, что автор предисловия написал его, не читая предваряемого текста. Что в данном случае маловероятно. Остается счесть, что речь идет о какой-то всеобъемлющей, принципиальной литературной глухоте и слепоте.

Вообще говоря, может и стоило бы написать об этой по-своему примечательной книге (и об очень по-своему примечательном предисловии к ней), но по нескольким причинам вряд ли я стану этим заниматься. Книжка вышла два года назад и прошла довольно незаметно. Конечно, и сейчас можно было бы о ней написать что-то вроде рецензии, как известно российский рецензионно-критический процесс устроен так, как будто люди собираются жить вечно. Но это, конечно, не единственная и даже не главная причина…

Сам по себе текст «Пожаров» рекомендую прочесть, вещь очень любопытная. Прекрасно начало Александра Грина, очень удачен текст Зощенко, который я читал вслух, задыхаясь от наслаждения, характерно неудачен текст Бабеля — зато интересно отражает его еврейско-одесско-купеческую и бальзаковскую фиксированность на аристократии. В общем, очень много о чем можно было бы подумать в связи с этой книгой. Но по нынешним временам, более чем достаточно, очевидно, Дмитрия Быкова с его ретороманскими новостями — эон уже решен, его не изменить.

Гуль о Мандельштаме

В упоминавшейся уже переписке Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой с Романом Гулем обсуждается свежевышедшее (в 1955 г. в изд-ве им. Чехова) издание О. Э. Мандельштама, подготовленное Г. Струве и Филипповым-Филистинским (судя по последним данным, боевым псковским гестаповцем). У меня, кстати, есть струве-филипповский Мандельштам, но не этот, а двухтомный 1964 г. — подарил немецкий знакомый, купивший его некогда в Вашингтоне по просьбе Пауля Целана — и заодно еще один комплект для себя, в несбывшейся надежде подучить русский язык; я об этом уже как-то рассказывал.

Позиция Г. В. Иванова известная: «лучший Мандельштам — нашего времени», все, что после «Тристии», никуда не годится. Мнение это обосновывается в известной статье и не только в ней с присущим Иванову остроумием («Мандельштам прирожденный классик, а читатель требует от него революционности, поэтому он начинает смешивать несмесимое и получается ерунда» — это я своими словами пересказываю в качестве краткого курса), но дело сейчас не в этом.

Вот что пишет ему Роман Гуль, умный, толковый человек, имеющий склонность к шуткам и каламбурам несколько дурного стиля, но в целом, повторяю, очень внятный и толковый, по получении статьи о «чеховском» издании Мандельштама:

Кстати, о Мандельштаме. Вы тысячу раз правы — и даже в «Камне» и «Тристии» — не все прекрасно. А вся книжица — просто тяжела. И еще вот что хочу о нем сказать. Ну, конечно, у него есть прекраснейшие вещи, настоящие, первый класс (эти желтки ленинградские и деготь, и дано мне тело, и многое другое). Но вот в чем закавыка. За всей его поэзией — нет человека. То есть — автора. То есть (выражаясь по Львову-Рогачевскому, что ль) — нет творческой личности. Вот поэзия Сологуба, Гумилева, Анненского, Георгия Иванова и Вячеслава — я везде чувствую — «поющего человека» («так поет Собинов» — а «вот так Шаляпин» — «а вот эдак Пирогов» — «а так Бакланов»). И у поэтов тоже. А за стихами Мандельштама — пус-то-та. Такое ощущение, будто вся его поэзия состоит из откуда-то украденных замечательных строк и строф. Не его. И ничьи. Но чьи-то — «краденые строки» — «краденые стихи». А поэта-человека — нетути. Вот на мое ухо, на мой слух — как я воспринимаю эту поэзию.

Мне кажется, это очень интересное суждение. Если не заходиться в возмущенных криках и прислушаться, задуматься, повспоминать: «ничего не напоминает?», то через некоторое время вспомнится еще один автор, которого современная ему критика (и не только критика, но и «общественное мнение» даже близкого ему литературного круга) настойчиво упрекала в отсутствии авторской личности (другими словами, конечно, на языке своего времени) — А. С. Пушкин.

Собственно, этим подчеркивается роль каждого из них в своем столетии как создателя интегрального поэтического языка — право-левого, классически-романтического/революционного (архаистско-новаторского, если хотите) языка, собственно, особо и не позволяющего заниматься «индивидуальным самовыражением», стоящего над ним, имеющего совсем другие, прежде всего общекультурные функции. У Пушкина действительно нет никакой «литературной личности» (после того, как он выводит из употребления общеромантическую условную личность ранних стихов и поэм) — у него есть только стихи, которые выражают только сами себя, а не мысли и чувства автора (которые, конечно, в них иногда присутствуют, но именно в качестве материала или инструмента, а не в виде цели высказывания).

То же самое можно сказать и о Мандельштаме: иногда, особенно в юности, разберешься, что же он имеет в виду, когда говорит те или иные вещи (почему на Красной площади всего круглей земля и что за «невольник» там появляется и откуда) и вдруг понимаешь, не стоило разбираться — и не потому, что это чему-то могло помешать или повредить автору в нашем мнении — глупости это всё!, а потому, что сказанное, самоговорящее, настолько у позднего Мандельштама существеннее намерений, мыслей и чувств автора, что одно просто-напросто перестает иметь отношение к другому. Т. е. не для литературоведов, конечно — для них это должно быть чрезвычайно интересно: что Мандельштам хотел сказать и что у него на самом деле получилось. И очень важно, что такая работа производится. А для простого читателя стихов, я имею в виду, для которого в первый момент важно только то, что он непосредственно воспринимает.

В общем, я бы сказал, что Пушкин и Мандельштам действительно внеличностны, и, быть может, этим и достигается высшая форма поэзии, ее «собственный язык». Которым потом «самовыражающиеся» пользуются с теми или иными модификациями столетие или полтора.

И вообще они очень похожи. Даже посмеивались над ними современники довольно похоже — дескать, жалкие, легкомысленные, бесчувственные, эгоистичные, мелкие, недостойные своих дарований…

Некоторое время назад эта мысль уже приходила мне в голову в такой форме:

Вот я в скором времени собираюсь сочинить доказательство ясного, в сущности, и без доказательств факта, что А. С. Пушкин и О. Э. Мандельштам — это, в сущности, одно и то же лицо, случайно повторившееся с промежутком в век. Лицо — в переносном смысле, в смысле «личность», «историческая фигура».

С писанием эссеев это уж как Б-г даст, но действительно думаю, что через пару веков можно будет очень просто доказать, что Пушкин и Мандельштам были одним и тем же лицом, и не в порядке «постмодернизма», а потому что так действительно будет казаться людям будущего, по клочкам собирающим обрывки сведений об уничтоженной их предками культуре.

Текущее чтение:

переписка Георгия Иванова, Одоевцевой и Романа Гуля, «Тройственный союз» (переписка 1953 — 1958 годов), СПб., Петрополис, 2010, публ., сост., коммент. А. Ю. Арьева и С. Гуаньелли.

Могу только посоветовать — исключительно забавная и печальная книга, образцово, насколько я могу судить, подготовленная. Отдельная благодарность издательству и тем, кто публ., сост. и коммент. — за пробелы между инициалами, за неподчинение этой ужасающей варварской моде.

Но я еще десятой доли не прочитал, так что сейчас не о книге как таковой, а по ходу чтения об одном упоительном комментарии, восхитившем меня просто как штука прозы:

Л. Н. Толстой принципиально не писал сразу набело, многократно перерабатывая свои тексты. (на стр. 56)

Ну и принципы были у старика!

И молчать он тоже не мог.

Под знаменем великого Бродского вперед, к победе Мандельштама!

Почему-то мне не удалось переставить этот замечательный ролик, два раза из семаджика устанавливал и оба раза оказывалось пусто. Ну, пускай будет хоть так, ссылкой. Спасибо Ольге Борисовне Кушлиной sart27 за наводку (или лучше сказать: «за мазу»?), спасибо и автору шедевра, Геннадию Смирнову smirnoff_98.

Исполнение и наложение стихов вполне в порядке, хотя, конечно, и чувствуется, что фрикатив исполнителю неродной. Лучше всего на мимику и интонационную ритмику Леонида Ильича лег, естественно, Б. Л. Пастернак — и по некоторой директивно-установочной рассудительности стихотворения «Г(фрикативное)амлет» и по общей близости его ситуации к положению Генерального секретаря на трибуне съезда: «Гул затих, я вышел на подмостки…»

Но главной радостью являются вынесенный в заголовок лозунг «Под знаменем великого Бродского вперед, к победе Мандельштама!» и «Солнышко лесное» в качестве гимна. Это уже не просто смешные гэги, а я бы сказал, ментальные прорывы.

ДОПОЛНЕНИЕ: О, вроде удалось перегнать ролик другим способом!

Соснора о посетителях своих ЛИТО и о Батюшкове

Тридцать лет я вел в Ленинграде разные ЛИТО, их было, кажется, не меньше десяти.
Зачем приходили юные поэты? Кто-то внушил им, что на ЛИТО они научатся писать стихи. Научились? Нет. Пошли на филфак. Научились? Нет. Мечта советской и постсоветской интеллигенции о том, что можно научить кого-то искусствам, не сбылась. Нельзя.
— это Виктор Александрович очень изящно и очень выпукло выразил отношение к результатам своей, так сказать, литературно-педагогической деятельности; можно было бы и поименно назвать кой-кого из этих результатов, но лень сейчас.

«Зачем приходили юные поэты?»

Вспоминается старинный анекдот про лыжника в тундре, натыкающегося на сидящую у костра и мирно попивающую, скажем, горячий моржовый жир чукчанку. Лыжник подбегает к костру, набрасывается на чукчанку, насилует ее, не снимая лыж, и в ужасе от содеянного бежит прочь. Через некоторое время замечает преследование: чукчанка все ближе и ближе, он уже слышит ее дыханье, силы оставляют его. Вот он вылетает к десятиметровому обрыву над Беринговым проливом — внизу острые ледяные глыбы, верная гибель — но не в силах остановиться, путник прыгает. И уже летя вниз, на глыбы, слышит протяжный крик чукчанки: «Чилаве-ек, зачем приходил?»

А вот еще прекрасные образцы классического сосноровского гона:

Думаю, что это явление скорее генетическое, а отнюдь не литературное. Скорее, это явление паранормальное, а отнюдь не объяснимое. Я говорю о больших поэтах, а не о хороших и разных, этих несметно, а заметных − единицы. К заметным я мог бы причислить, скажем, Пушкина, имеющего в предках арапа Ганнибала; результат − сам Пушкин и его брат Лев, и его учитель Батюшков.

Батюшков имел двух братьев и дядю, и они вышли из «нормальной» жизни в «паранормальную» − все четверо, только трое не писали стихов, а Батюшков писал.

Батюшков как результат арапа! Ну и там много всего упоительного, в этой короткой речи. Одно различение между поэзией и поэтикой чего стоит!

Вообще, что лауреат в прекрасной форме и готов давать стране угля мелкого, но дробного, выяснилось еще вчера, в отчете об его встрече представителем премии:

Вчера вечером брожу по гостиничному холлу, поджидаю Соснору, который вот-вот должен явиться с Ленинградского вокзала. И наверное, нервничаю настолько заметно, что бармен подощел ко мне и кивком указал на стеклянную дверь: «Это не ваши ребята там во дворике стоят? Ну, чистый Голливуд». И действительно Виктор — в тропической панаме, в долгополом плаще, застегнутом под кадыком, с седыми патлами до плеч и с сигареткой в худых пальцах — больше всего похож на постаревшего, но очень еще даже ничего героя из «Великолепной семерки».

Ничего уже много лет не слышит, а в последние годы еще и почти не говорит, но взгляд смеющийся, а оценки кинжальные. Очень, говорит, переживаю за Сережу Миронова — ходил, говорит, студентом ко мне в литстудию. Неужели и он, — изумляюсь, — стихи писал? И он тоже, — кивает. А взяв блокнотик, прибавляет уже словами: даже неплохие.

Дай Бог ему здоровья!

Павел Зальцман о встрече с Хармсом в первые дни войны

Илья Кукуй (ilja_kukuj) цитирует блокадный дневник Павла Зальцмана:

В один из первых дней <войны> я случайно встретился у Глебовой с Хармсом. Он был в бриджах, с толстой палкой. Они сидели вместе с женой, она была молода и недурна собой. Ещё не было <воздушных> тревог, но хорошо зная о судьбе Амстердама*, мы представляли себе всё, что было бы возможно. Он говорил, что ожидал и знал о дне начала войны и что условился с женой о том, что по известному его <2 сл. нрзб.> он должен выехать в Москву. Что-то изменило их планы, и он, не желая расставаться с ней, приехал в Ленинград. Уходя, он определил свои ожидания: это было то, что преследовало всех: «Мы будем уползать без ног, держась за горящие стены». Кто-то из нас, может быть, жена его, а может, и я, смеясь, заметил, что достаточно лишиться ног для того, чтоб было плохо ползти, хватаясь и за целые стены. Или сгореть с неоторванными ногами. Когда мы пожимали друг другу руки, он сказал: «Может быть, даст Бог, мы и увидимся».

————————————————
* Скорее всего, ошибка Зальцмана и речь идет о Роттердаме, подвергшемся массированной бомбардировке немцев 14 мая 1940 г.

Будем надеяться, что дневник Зальцмана когда-нибудь будет расшифрован и издан (см. по ссылке в комментариях объяснение Ильи Кукуя на этот счет). Пока же — очень хорошо, что эта запись введена в оборот. По очень многим причинам.

Не столько выход, сколько вход

Представьте, что вы приходите домой и обнаруживаете, что, уходя, забыли запереть дверь. А что если забрался вор? Что если он еще в доме, прячется где-то в шкафу или под кроватью? Чтобы удостовериться, что вора нет, в России вам придется обыскать весь дом. В Японии все гораздо проще – вы просто смотрите на пол в прихожей, и, если незнакомой обуви нет, можете быть уверены, что воров в доме нет.

Ведь даже самый отъявленный бандит, скорее всего, машинально снимет в прихожей свои ботинки. Как, кстати, снимают ботинки перед прыжком в пропасть японские самоубийцы – очевидно, считая смерть не столько выходом, сколько входом.

пишет в своих записках о Японии «как она есть» Юра Окамото, проницательный, как бог, и снисходительный, как городовой.

…считая смерть не столько выходом, сколько входом — разве это не прекрасно сказано?

Но курильских островов все равно не отдадим, пусть не надеются — потому что они русская земля и родина хонорика!

Библиографическая служба НКХ

В сто шестой, только что открывшейся книжке «Нового литературного обозрения» помещен блок материалов памяти Александра Николаевича Миронова.

В свое время (думаю, в январском обновлении) они найдут свое место в соответствующем разделе «Новой Камеры хранения», а пока ссылки:

стихи — и из поздних, и одно из самых ранних, написанное семнадцатилетним Мироновым:

* * *

Светился красным изнутри
и был необратим как казнь
то был не ты — совсем не ты
а просто — красный — как приказ

росли мигая фонари —
сорвать бы бросить растоптать
светился красным изнутри
и был неуязвим как сталь

среди полночной суеты
кого в бессонницу облек?
светился красным изнутри
и был невозмутим как Бог

5 апреля 1965

а также отрывки — в основном, автобиографической — прозы Миронова:

1948 год: родился в семье геолога и астролога: мать во сне продолжала рыть свои блокадные окопы, а разнорабочий отец пытался читать наше об­щее семейное будущее по кремлевским звездам. В то время я еще и не по­дозревал, что живу в Петербурге.

Этот призрак имени возник гораздо позже: началось с маленького школьного диссидентства, скрепилось попыткой жалкого самообразования (будучи 17 лет от роду, я подделал год рождения в паспорте, чтобы запи­саться в студенческий зал Публичной библиотеки), устоялось и удостове­рилось реальной, а может быть, и просто литературной историей моего бедного и печального города.

Город, как известно, рос на костях, и я, подобно ему, рос и цвел на по­этических костях (я думаю, что не только кости Кузмина и Ахматовой при­надлежат Петербургу, но и кости Мандельштама, Клюева, Заболоцкого и «новых», прости меня, Господи, «русских» поэтов: Аронзона, Р. Мандель­штама, И. Бродского).

Жизнь бывает ограничена «временем безвременья», а письмо, к счастью, ограничено всего лишь временем, а время, как известно, само располагает свои границы. Я не знаю, когда умру, но все написанное мною можно впол­не считать моей посмертной автобиографией, и чем раньше, тем лучше.

(и стихи, и проза Миронова опубликованы И. Николаевым и В. Эрлем),

а также статья В. Шубинского

и стихотворение вашего корреспондента, впрочем, постоянным читателям этого журнала известное.

Хорватское пророчество

В свежеоткрывшемся одиннадцатом номере журнала «Нева» помещен очерк Льва Бердникова «Петр I и евреи». Я его прочел, поскольку интересуюсь и тем, и другими. Есть кое-какие упоительные цитаты, например, запись в кагальной книге г. Мстиславля, но одна цитата просто удивительная.

Речь идет о высказывании Юрия Крижанича (ок. 1617 — 1683), хорватского священника, проповедника унии, изобретателя панславизма и «единого славянского языка» на основе процентных норм (последнее в шестнадцатилетней тобольской ссылке).

В очерке Бердникова, по крайней мере, в сетевой версии, источник цитаты не приводится, но звучит она так:

Если Русское царство когда-нибудь погибнет, то оно примет гибель от перекрестов и их потомков.

Не поразительное ли это пророчество, в самом прямом, буквальном смысле? — В. И. Ульянов-Ленин, как известно, был потомком «перекреста» (см, об этом в связи с превосходной статьей Меламеда)!

ДОПОЛНЕНИЕ:
Сочинение Крижанича, откуда цитата, мгновенно нашлось (спасибо Игорю Караулову). К сожалению, в первую очередь, вероятно, для автора очерка, речь там идет вовсе не о крещеных евреях, а о «перекрещенных» вообще. Что, может быть, пророчества об Ильиче и не отменяет, но к теме «Петр I и евреи» особого отношения не имеет:

Вот полная цитата:
Русское царство подражает в этом деле туркам и принимает всякого желающего, и даже уговаривает, просит, принуждает [и] заставляет многих немцев окреститься, и тех людей, которые крестятся ради плотского блага, а не ради спасения, принимает в своей народ и сажает на высокие места. Одни [из них] вершат наши важнейшие дела, другие — заключают с иными народами мирные договоры и торговые сделки и мало-помалу продают русское и царское богатство своим соотечественникам. Если Русское царство когда-либо погибнет, то оно примет гибель от этих перекрестов или от их потомков. Или, наверно, они сами завладеют нашим царством на позор всему нашему роду. Они смешаются [с нами] по крови, но во веки вечные не соединятся [с нами] воедино в [своих] устремлениях. Внуки и правнуки перекрестов всегда имеют иные помыслы, чем коренные уроженцы [данной страны].

Этакий балканский протофашист был этот патер Крыжанич. Вот ведь тема для исторического романа — вся его жизнь!