Обсуждение стихов о рассеянном человеке с Романом Ромовым (romov) напомнило о собственной краткой карьере в качестве начинающего герцога Детгиза.

В этом качестве я написал некоторое количество стихотворений и прозаическую книгу об учащемся 6-го «зе» класса Сене Кошкине. В книгу входили четыре рассказа, каждый из которых был отражением какого-либо романного жанра — готического романа («Вечный форвард»), детективного романа («Дело близнецов»), авантюрно-сатирического романа типа «12 стульев» («Пуся — парень не промах») и — вот — романа в письмах. О судьбе книжки см. в комментариях к вышеупомянутой записи Романа Ромова, а здесь — поэтологический роман в письмах

С ПОЭТИЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ, КОШКИН СЕНЯ

фантастически правдивая история о том, как временно больной школьник Сеня Кошкин познакомился и раззнакомился, ни разу так и не увидевшись, с литературным консультантом Неунывако Степаном Арнольдовичем

(опубл. в ленинградском журнале «Искорка», №№ 4 и 5 за 1988 г. Рисунки Леонида Каневского)

Горло мне перевязали колючим шарфом, навалили на стул у кровати разноцветную кучку таблеток и ушли на работу.

«Да, — вернулась мама. — Вот тебе интересная толстая книга — не скучай!» Встала на цепочки, дотянулась к самому верху шкафа и — с трудом удерживая в одной руке такую толстую — принесла мне.

Потом она поцеловала меня холодными губами, застучала каблуками в коридоре и бахнула дверью. Тоненько отозвались рюмки в серванте.
Читать далее →

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ТРАНСПОРТЕ

Сломался и пошел лед на Майне. По краям больших квадратных льдин стоят бежевые утки (с плетеными спинками), темные селезни (с зелеными подзатыльниками) и ослепительно-белые чайки (с восково-прозрачными на расхлоп серыми крыльями) — и очень терпеливо едут. Льдины истаивают быстрее, чем движутся. Легко себе представить, что едешь в автобусе, а он вокруг тебя уменьшается, прозрачнеет и обламывается. Но ты-то не можешь встрепетать крыльями и улететь, когда вода с краснокаучуковых трехпалых носков перейдет на худые холодные голени.

О ГЕОМЕТРИИ ВЕЩЕСТВ И СУЩЕСТВ

Олегу Панфилу

Снег (идущий, конечно, а не лежащий вдоль поребриков и под стеной зоопарка в виде мертвых серых собак) всегда имеет объем: высоту, ширину и глубину. Снаружи четырех- (на заворотах трех-)гранный, изнутри шарообразный. Снег бывает белый, желтый и зеленый.

У дождя только два измерения: куда (и откуда) ни глянь, он всегда перед тобой: из-под (не с!) неба свисает сеть той или иной плотности и ячеистости, эта сеть поворачивается вместе с твоими глазами и норовит задеть по носу скользким и холодным. Дождь бывает фиолетовый, бывает и черный.

Когда дождь весь упал и расползся, в воздухе остается воздух, и у воздуха только одно измерение — длина. В сущности, воздух — это сверкающее (внутрь или наружу) копье, летящее прямо в тебя.

В точку.

Всякому непредвзятому и внимательному наблюдателю, проведшему в Италии хотя бы неделю, довольно скоро становится ясно: подлинной, народной (но тайной) религией италианцев является поклонение сумкам и сумочкам. О сумоверии, чтобы не сказать сумобесии своем италианцы никогда не рассказывают, по крайней мере посторонним, для отвода же глаз усердно посещают хмурые католические церкви с темнолаковыми картинами из жизни полуголых святых, стадионы, по которым наклонно летят футболисты с их волшебными прическами (по ветру лети или против — ни волосок не выпорхнет) и районные дома культуры Итальянской коммунистической партии (надевая для этой цели шерстяные кольчуги и роговые забрала — обсуждать проблемы вывоза мусора с улицы Грамши).

Сумочные храмы и часовни спрятаны самым действенным, как известно, образом — они у всех на виду: замаскированы под сумочные магазины и лавки. И открыты, даже когда закрыты (витрины всегда полны). Косвенным свидетельством настоящего их назначения служит единственно их бессмысленное с коммерческой точки зрения количество (в городах через каждые две-три витрины одна с сумками) и, пожалуй, распространение (даже в самых отдаленных деревнях, где женская рука умеет сжимать только два предмета, один из которых козья титька, — и там неподалеку от католической церкви и сельсовета найдете вы лавку с дамскими сумочками). Внимательный наблюдатель заметит, однако, что все эти искусно расставленные и развешанные сумочки никто никогда не покупает, кроме особо безмозглых туристов — итальянские люди заходят вовнутрь или задерживаются у витрины, на несколько мгновений погружаются в созерцание, затем идут дальше по своим итальянским делам.

Особенно ночью, когда над городами Италии темнеют громады страшных холодных соборов, сплавленных с темномраморными облаками, а улицы патрулируют наряды американской женской полиции (обыкновенно по трое: одна толстая блондинка, одна худая брюнетка и одна без особых примет — в руках они держат пластиковые стаканы с вином и хохочут как ненормальные, в надежде поймать нарушителей на себя как на живца), светятся глубоким теплым светом эти витрины. Из соседнего дома иногда выбегает простоволосая женщина, обернутая сетчатой шалью, становится перед окном, вставляет в рот белую курительную палочку и запаливает.

Настолько важен для внутренней жизни италианцев этот культ, что повсюду в Италии мы можем увидеть его бродячих жрецов и проповедников — на первой попавшейся улице расстилают они свои ковры, раскладывают разноцветных божков и стоят дотемна, улыбаясь блестящими черными лицами. Пожертвования верующих принимают они (или прогуливающиеся неподалеку коллеги) в форме ритуальной «покупки» одноразовых зонтиков или солнцезащитных очков.

Вероятно, сумкопоклонничество является развитием одного из позднеантичных культов, тайно сохранявшегося на протяжении двух тысячелетий. Поскольку население Апеннинского полуострова так строго хранит его тайны, то до сих пор нам неизвестно, являются ли все эти бесчисленные сумки (что они не имеют никакого отношения к торговле, можно считать доказанным, да, в сущности, это и очевидно для всякого) выражениями сущности одного великого Сумкобога, своего рода иконами его, идолами и амулетами, или же самостоятельными божественными сущностями — бесчисленными маленькими богами. Вопрос этот требует, конечно, отдельного прояснения, но совершенно уже ясным представляется, что именно этому культу — и хоть сумобесием его назови, хоть любосумием! — обязаны италианцы прелестными и вызывающими повсеместную симпатию чертами своего национального характера, так отличающими их от чисто католических народов — в соединении с исторической ролью победителей надуто-жестоких и ханжески-грубых, как испанцы, или же бессмысленно-вероломных и самозабвенно-лживых, как поляки — в случае воспитания историческим поражением.

Естественная любезность, непринужденная веселость и умная сердечность итальянцев могут быть следствием только поклонения сумочкам. Все остальное в их истории склоняло их совсем в другую сторону. Но сумочки в исторической перспективе победили, и это радует сердце всякого друга Италии.

Деревенский храм во Фьезоле. Фото автора.

(из цикла «Переливание времени»)

…Когда я был мальчик в тупоносеньких валенках (по низу облитых сияньем галош), и в электрошубке из искусственного краткошерстного кротика (под грудью перетянутой довоенным офицерским ремнем без звезды, а под воротом — волосатым шарфóм с Кузнечного рынка), и в шапочке шарообразной того же взрытого таяньем меха (та, наоборот, с красноармейской кокардой во лбу, а под подбородком на зачерствевший бантик подвязана; посередине же горели желтым фонарным огнем кривые очёчки), да, собственно, и весь похожий на кротика, как я теперь понимаю, — самым моим любимым местом на весь снежно скрипящий в едва просвеченной тьме Ленинград середины 60-х годов была «Лавка писателей» у Аничкова моста. Точнее, та ее комната, что сразу от входа налево. Еще точнее, старый двустворчатый шкаф сразу по правую руку от прохода, у поперечной стены.

В шкафу на трех верхних полках стояли все уже вышедшие на то время тома Большой серии «Библиотеки поэта», а на нижних, кажется, двух — все Малой. …Ну, все… не все… считалось, что все… Почему-то они оказывали на меня необыкновенное, зачаровывающее действие. Меня оставляли стоять у шкафа и отправлялись по делам — в Елисеевский магазин, в универмаг ДЛТ, в универмаг «Гостиный двор», в булочную, в прачечную, в сапожную мастерскую. Может быть, даже в парикмахерскую. Или в отпуск в Адлер. А я оставался и стоял, и смотрел неотрывно на блекло-разноцветные (первого выпуска) и восхитительно синие с тусклым золотом (второго выпуска) корешки. И знал: когда я вырасту, и у меня будет такой шкаф. Можно сказать, до некоторой степени он был моей нянькой, наряду с беловолосой и суровой бабой Надей, рано умершей. И до некоторой степени я все еще там — стою… из рукавов вывисают волосатые пестрые варежки на резинке и капают на пол; две лужицы уже накапали, сейчас уборщица придет, заругается…

…Знаю, все знаю про «Библиотеку поэта», тут и говорить не о чем. В сущности, совершеннейшая шнапс-идея буревестника революции. Мысленному взору его предстал молодой пролетарский поэт, буквально вчера от станка. А с ним (чуть поодаль и сзади) крестьянский — от сохи. И обоим парнюгам надлежало овладеть в сжатые сроки решительно всей культурой, а также и всеми решительно «техническими приемами», созданными предыдущими «общественно-политическими формациями». Чтобы на их, значит, основе и с их применением срочно создать новую, коммунистическую по содержанию культуру, в данном случае, поэзию. И вот, думал буревестник, Советская власть им, чертям полосатым, издает целую библиóтеку Дельвигов всяких и Кюхельбекеров с прочими Вяземскими, чтобы они, значит, шельмы такие, учились и овладевали, а потом как вдарили, если враг не сдается! — и кашлял, и плакал, и шевелились взволнованно и неблагоуханно его ницшеанские желто-седые усы… …И вот они, значит, шельмы и полосатые черти, научились и овладели. И вдарили. И так вдарили, что мало не показалось. Или так овладели. Все мы этому свидетели, хотя отчасти и сами участники эксперимента. «Привет участникам погрома!», как называлась пьеса одного моего былого коллеги и друга.

…Но и зная, ничего не могу с собой сделать. Время от времени приезжают они во Франкфурт, эти книжки — иногда разноцветные, изредка синие, чаще всего, конечно, зеленые (третьего выпуска и новые, постсоветские изделия издательства «Академический проект») — пакет за пакетом. И ряд за рядом становятся в… ну, пускай не шкаф и не двухстворчатый, а просто стеллаж, но ведь это же неважно, да? Изредка и я становлюсь перед этим неважным стеллажем, смотрю на корешки, и как будто черный ленинградский воздух, прошитый снежными искрами, начинает клубиться за окнами.

В городе Карлсруэ видели ресторан под названием «Капитан Кук». Полинезийская кухня, наверно.

В чайной лавке дама с недовольно поджатой губой и сильным русским акцентом. Купила чашек на семьсот сорок два евро семьдесят, теперь покупает чай в пачке. «Эту?» — спрашивает испуганная продавщица. — «Гроссер, гроссер», — недовольно отвечает дама. За чашки платит карточкой, за чай руками. Бережно перекладывает монетки в трогательный деревенский кошелек и уходит, недовольно оглядываясь.

В магазине осветительных приборов продается пластиковая лошадь в натуральную величину, изо лба ее растет настольная лампа с абажуром. Единорог своего рода. Гнедой. Стоит 3050 евро с н. д. с.

Вот сейчас придет дама с недовольным лицом. Залезет на единорога с подставленной продавщицей табуреточки, охлопнется позади себя сумкой из кожи белого крокодила — и вот уже и не дама она никакая, а дева — дева-роза! — воительница за экономическую свободу. Как закричит: «На Москву!» — и поскачет в «Капитан Кук», на деловой обед.

Рассматриваю этот рассказ 1983 г. как своего рода предвидение — и не только (и не столько) расселения коммунальных квартир, начавшегося лет через семь — с обретением комсомольцами экономических свобод, но —скорее все же — нового человекоподобного существа, выведшегося в восьмидесятых годах из мыльной пены общежитских прачечных, из простывшей слякоти райкомовских бань, из капустной гнили овощебаз, из дискотечной блевотины Дворцов Молодежи.

Из постылой слякоти комсомольской сауны
Жирные и жорные вывелись альрауны…

Тип комсомольского альрауна, так сказать. Типа комсомольский альраун вывелся и создал на этой базе (на базе культуры и отдыха ЦК ВЛКСМ, на базе закрытого распределителя для низшей номенклатуры и кормящихся из ее рук) все свое — комсомольский капитализм, комсомольский либерализм, комсомолькое православие, комсомольский патриотизм, комсомольский космополитизм и даже в последнее время комсомольский новокоммунизм. И все это вместе во всех возможных сочетаниях (не говоря уже о комсомольском модернизме и комсомольском авангардизме, с которого, собственно, все и началось тогда — в восьмидесятые годы). И володел всем, пока… его не попросил подвинуться другой, условно говоря, типа чекистский альраун. «Ты», — говорит, — «двум поросям похлебку не разнесешь, козел. Всю страну прорыгал». А тот несогласен, возмущается, трясет щечками, шевелит усиками: пустите обратно володеть и рулить, я еще своего не дожрал, я еще своего не дорыгал… Прорыгал одну, подавайте другую! Крошка Цахес недоволен крошками с чекистского стола. Точнее говоря, он с ними несогласен.
Но рассказ, конечно же, не об этом, в нем только обозначение момента — вот, вывелся.. Готовьтесь, будет расселять.
Читать далее →

О ВИНОГРАДНИКАХ

Виноградники — самые коварные из лабиринтов: почти без поворотов и тупиков, но с множеством ложных входов и выходов, — собственно, все они ложные. Поэтому до центра каждого из них, не говоря уже о центре их всех вместе, дойти практически невозможно. А даже если дойдешь по случайности, то уже никогда оттуда не выйдешь, по крайней мере, каким уходил. Местные люди и заходить в виноградники избегают, еще с древнеримских времен, когда те состояли не из бесконечных шпалер, как сейчас, а из маленьких связанных из жердей квадратных лабиринтов без входа и выхода. Даже виноградари среди них делают это крайне неохотно, никогда в трезвом виде и только если не удается нанять кого-нибудь, кого не жалко — присланных с биржи труда городских безработных, поляков-поденщиков или, кто побогаче, зажмурившегося мужика на автоматическом виноградоуборочном комбайне, спереди заглатывающем куст и сзади выпускающем его обглоданным качаться. Мужик в кабинке высоко наверху — за-руки-за-ноги прикован к сиденью — нахохлился в кепочке, как небольшая пьющая птичка, и только изредка подглядывает на неразгадываемый лабиринт виноградника. Мужик нужен, чтобы получать деньги: мешок в минуту. Комбайн — на то и автоматический — ездит туда-сюда по своему усмотрению, а как нарвет сколько надо, выезжает на асфальт, где виноградари радостно вычерпывают из него виноград и красными сырыми руками перекладывают его в кузова своих маленьких бензинно и пьяно вонючих тракторов. Мешки с деньгами подкладывают снизу под мужика и, возвышаясь еще больше, он уезжает к следующей шпалере.

Но это всё днем. Ночью вовнутрь виноградников вообще никто не заходит. Кто пошел — не вернулся, по крайней мере, каким уходил. Разве что мы тут гуляем по периметру соседнего виноградника и, таким образом, всех виноградников вместе — по периметру, который везде, мимо ложных входов и выходов — щелкая сандалетами и глядя над собой, в небо, где виноград отражается звездами.

Тени наши обведены на асфальте луной — мягкой, сырой и сияющей. В кустах что-то тикает и стрекочет, шуршит, гукает, чмокает и расшаркивается полунасекомое-полумеханическое.

А глянешь случайно насквозь — в ложный вход или ложный выход: а там далеко, сухо и смутно мелькают огни. То ли это соседняя улица с фонарями и окнами, а то ли центр виноградника или всех их вместе — центр, который нигде.

Пфальцское небо равномерно вращается с облаками на нем, но облака не проворачиваются за горизонт, а скапливаются между горами белогрудой и златобокой грудой — с каждым поворотом неба всё плотнее скатанней и резче вырезанней.

Кривой бук, наряду с мелкой еще-пока-зеленью, обнавтыкался сложно сконструированными пучками желтоватых трилистников, словно бы вырезанных на манер бурбонских лилий из старой промасленной бумаги; у основания каждого — широкое, часто и округло насеченное семечко.

Под буком охотится местный кот: прыгает четырьмя лапами, а приземляется на три. Четвертой, точнее первой — передней правой — он прибивает дуру-бабочку к земле, осыпанной мятыми бурбонскими знаками, а затем ее с непонятным удовольствием съедает. Впрочем, и кот неумён. Или труслив до такой степени, что кажется неумным. Несколько времени назад в дом начал приходить другой кот, неотличимо похожий на нашего, — такой же короткошерстный, сверкающе-черный, высокозадый и круглолицый. Но тот был умен и храбр, добрался до кошачьей миски в коридоре и до кошачьей подушки на диване в каминной комнате. Наш на время его визитов уходил в виноградники и глядел оттуда широко раскрытыми глазами. А может, он думал: “Зачем же я туда пойду? Я же и так там”. Но потом экономка увидала их вместе — когда один приходил, а другой уходил — и прогнала самозванца. Самозванца ли? Скорее всего. У нашего один глаз светится, а другой тускнет. Возможно, это и вообще у него не трусость, не глупость, а подслеповатость.

Куда делся второй черный, неизвестно. После разоблачения его никто не видел. Быть может, перекрасился ослепительно-белым персом и целыми днями валяется в неприлично разъевшемся состоянии два квартала ниже по Монастырской улице — на газоне у дома девяносто четыре, в компании двух Венер Милосских, четырех гипсовых гномов, роз, желтофиолей и каких-то дальневосточных лишайников. А настоящий Сен-Жон скитается в виноградниках — исхудал, посерел, оробел и питается птичками, улитками и опавшими виноградинами.

…Раздавленные гроздья похожи на трупы каких-то мелких животных; в них на лету копаются осы.

Или это все он же, кошачий стрикулист, на воротной тумбе дома номер семьдесят шесть — изображает львиное изваяние в скромной серо-полосатой, но изящно скроенной шубке и даже головы за прохожим не повернет, только скосится?

На подоконнике дома номер четырнадцать — в виде махи раздетой?..

А вот дымчато-крапчатая, как бы сетчатая кошка с черными руками и окончанием хвоста — в эзотерическом уголке магазина «Книги. Чай» на сине-белом тибетском молитвенном полотенце с надписью «Шальке 04» — это тоже он? Тогда ему пришлось не только цвет поменять и телосложение, но и самое пол!

…А собак в городе Эденкобене почти не встречается, кошки их, очевидно, окончательно победили. Ну разве что очень маленькие, приезжающие с туристами, никогда не отпускаемые с поводка и ночующие с хозяевами в их спальных машинах (но наш кот боится и таких маленьких — как взвидит, так оказывается на верхушке бука и смотрит оттуда своими полутора глазами, расширенными на лбу до предела). Правда, есть одна пожилая овчарка на самой околице, почти что за городскою чертою уже, но ее никогда не выпускают и категорически запрещают лаять. Целыми днями она безмолвно шагает по загородке три метра на три, а если и гавкнет на прохожего, то смущенно остановится и с выражением ненароком рыгнувшего простака из малороссийской музкомедии прижмет правую переднюю лапу ко рту: “Звиняйте, панычу”.

Вечерами здесь не слышно лая. И петухи не кричат по утрам. И ласточки только изредка вскрикивают, заходя на вираж. И лишь цикады трещат прерывисто, но непрерывно — как установленные в глубине виноградников телефоны; но к ним никто никогда не подходит.

Небо так безоблачно, что видны звездные облака.

Чернее тьмы, из-под крыши падают в сад несколько летучих мышей. Они тоже едят бабочек — не ситцевых дневных, а ночных — парчовых. Совершенно бесшумно.

А еще по саду ночью бегают ежики. И от них шума никакого — пока не начнется осень. Тогда они станут шуршать и потрескивать. Но недолго, потому что скоро заснут.

Как и летучие мыши.

И в Эденкобене останутся только коты.

(из цикла «Переливание времени» («Фрагменты»))
1.

…лет тому назад тридцать пять — да, примерно! — , когда я был ленинградским пионером и школьником в роговых очках набекрень (не иначе, из кривого рога) и в алом галстуке, по-телячьи обсосанном с обоих концов и с них же и обжеванном, как-то уж очень я увлекался индейцами. Понятное дело, ничего сверхъестественного, — хоть ты пионер ленинградский, хоть бомбейский бойскаут или пусть берлинский пфадфиндер, индейская болезнь тебя почти наверняка не минует, как краснуха или свинка. Иммунны к ней, по всей вероятности, одни лишь только индейские дети, да и те вряд ли (самое позднее, с тех пор, как в вигвамы к ним были поставлены телевизоры с Джоном Уэйном в шейном платке, удивительно напоминающем мой пионерский галстук — особенно узлом и обсосанностью).
Читать далее →