Есть такие еврейские головы, что не стоят на своих шеях, а как бы полулежат на них, на манер шезлонгов. Из чего получается мандельштамовская задранная голова. Такая же была у бедного Володи Шенкмана.
Архив метки: Проза
Читающим по-русски
Я, конечно, в свое время ссылку на журнальную публикацию давал, но тут вот замечательный журнал «Лехаим» обзавелся замечательным журналом и поместил в нем замечательный рассказ «Май» — о Карле Мае.
Так что рассматривайте эту запись не только как саморекламу вашего корреспондента, но и в качестве рекламы журнала «Лехаим».
Обстоятельства времен — 2
БУДЕТ ДОЖДЬ
Лебеди — стоящие из Майна белые короткошерстные змеи — спешно поплывут к берегу, отогнув с наклювом простые русские лица: поспешнее, чем умеют.
Заморские гуси на старушечьих, из боков растущих ногах вскинут полы пестрых кофт и заковыляют к реке: ловчее, чем могут.
…А у хищных птиц, если отвлечься от когтей на носу, змеиные и черепашьи лица — они их наклонят в двойной духоте дупел: спокойнее, чем надо.
Облако с молниею внутри вспыхнет над вспухшим шпицем и молниеносно сотлеет: Домский собор и Содомский бор.
Мосты — разомкнутые и вытянутые в линию наручники — развелись бы, когда могли, но не дозволено: поэтому они натянутся еще пуще и еще чуть-чуть стянут одну с одной набережные. Дождь-другой — и река вовсе закроется.
Но дождя никогда не будет.
(в поэму «Обстоятельства времен», в главу «Простое будущее время»)
Обстоятельства времен — 1
ПРОГНОЗ ПОГОДЫ
Лето будет пронзительно-ясное. Розовые и белые пирамидки каштанов станут светиться: выдыхать светящийся пар. Трава окажется влажно-блистающей, заостренной, голубизна неба — глубокой как никогда. Купы бульваров — будто кипы только что снятых свежезеленых шкур — будут капать бело-прозрачной ослепительной кровью. Но на термометре будет ноль. В конце июня улетят птицы, на третьей неделе июля заснут ежи. В кротовьих шубах, дрожа и поднимая плечи, пойдем мы вдоль цветения глупых растений, не умеющих отличить свет от тепла.
В августе встанут морозы ниже пяти и на всем сделается кайма из белого замерзшего порошка — на розах, на винограде и на женских волосах. И даже молнии ночных гроз будут ледяные.
(в поэму «Обстоятельства времен», в главу «Простое будущее время»)
Подорожные записи
В ПРОВАНСЕ
Зелень, золото и известковая белизна. И никакого серебра. Ни тебе осокори какой, и даже оливы у них — не в тускло-серебряных ленточках, а в зеленых.
Утки пролетали в сторону моря, шумно аплодируя у себя под животом.
Скрипя крыльями, с горы нá гору перетащился голубь.
Цикада перемахнула дорогу перед лицом, как шарообразное вращение с чем-то черным или, может быть, просто стемневшим внутри.
Каштаны-голоштаны.
Облака сизые на олове, потом синие на золоте, потом черные на ничем.
С тихим «фр-р-р» пролетела ночница. Или это была жизнь? спросил бы сенильный Тургенев.
Шепетовка
Шли из библиотеки — будете смеяться, но чистая правда: из библиóтеки.
Носили книги сдавать сыновние по химии и по физике во избежанье просроченья. У нас в городе уже года три, но не исключено, что и три с половиной, библиóтека есть хорошая новая, где книгам теснó, а человекам просторно, — о два этажа с верхом, с компьютерным местом несчетным на каждом углу и со всяким иным удобством.
Хорошая-хорошая, но плохая: до переезда книжек моего сочинения было много, названья четыре, — но при переезде, видимо, отряслись. Или разворовали их на самокрутки и прочие личные нужды грузчики турко-балканского происхождения. Теперь же в каталоге обозначены два только экземпляра романа «Полуостров Жидятин» в немецком переводе — один в районном филиале, куда еще идти и идти, а второй весь выдан на руки до 7 числа ноября, обращайтесь после ноябрьских.
Итак, счастливо избежавши просроченья, шли мы по главной улице Цайлю в ее турко-балканском конце с таиландско-китайским наплывом — из библиóтеки новой плохой мимо библиотéки хорошей и старой — шли домой.
Сейчас там, кстати, и нету ничего, то есть в библиотéке той бывшей. Пустота в форме временного универмага Дом турко-балканской торговли с таиландско-китайским наплывом, где турко-балканские люди торгуют картиною Рафаэля «Осень золотая» во всех типоразмерах, бронетанковыми чемоданами, привинченными к тачкам, контрабандной одеждой неношенной с кое-какими ниточками по шву и много еще чем недорогим. И, конечно же, кепками — но таких хороших я не видел давно: настоящие турко-балканские фасона гурзо серенькое с продресью без ушей. Торгуют они тут за недорогую, вероятно, аренду — пока начальство не придумает, что с библиотéкой тою делать, со старой и ненужной теперь, когда библиóтека есть хорошая новая. Оно о том года три уже думает или даже три с половиной, и решенье всё надвигается.
Я так думаю, оно скоро уже надвинется в том смысле, чтобы обратно сюда переезжать, то есть из новой, которая тогда будет старая библиотéка — в старую, которая тогда будет новая библиóтека, чтоб человекам было тéсно, а книгам просторно. И при том переезде, конечно, без следов утеряется предпоследний экземпляр «Полуострова Жидятин», рóмана моего в немецком переводе, останется последний в филиале, куда идти и идти.
Но мы — пока ничего еще не переехало никуда и не решено еще — мы шли себе тихо домой, и как раз мимо этой нашей старой, будущей нашей новой библиóтéки, а вдоль фасаду у ней расставлены были лотки, а на них Араратами, никому не в обиду будь сказано, и ни тем и ни этим, — кепки! Фасона, конечно, гурзо серенькое с продресью без ушей, турко-балканское такое гурзо без никакого наплыва — я таких лет уже двадцать в свободной продаже не видел или того боле.
Понятно, я эти кепки начинаю на себя сейчас надевать, мучительно вглядываясь в отраженье на библиотечной витрине, за которой сверкает, переливается и отсвечивает картина Рафаэля «Осень золотая» в натуральную величину, что вглядыванье проще не делает. А хозяева лотка, два укрупненных по горизонтали мужчины турко-балканской национальности с шеями под сверкающими сединой и смолью колючками шире затылков сужающихся всё между собою чего-то по-турко-балкански беседуют, хлопая при этом и себя, и друг друга по звонко натянутым пузам, далеко отстоящим от линии тела. А я себе пока надеваю. А они всё о делах своих скорбных…
И вот один другому такое что-то неразборчиво страстное наговорил, наклокотал что-то, как забытый чайханщиком на огне медный чайник. А второй ему вдруг в ответ, не без акцента, причем не советского типа гурзо в кепке или чучмек в сапогах, а какого-то ненашего, турко-балканского, но тоже по-русски вполне: «А что Сибирь? Сибири не боюся! Сибирь ведь тоже русская земля!» Хлопнул себя обеими руками по пузу, как краснознаменный присядочник по галифейным лядвиям своим, оглянулся на меня и засмеялся. А второй ему на это понимающе: «Чупчык, чупчык, чупчык кучыравы, да?» и сухо добавил в сторону моего смутного отраженья на фоне картины Рафаэля «Осень золотая»: «Gehen Sie bitte in die Bibliothek zum Anprobieren, mein Herr, darin hängt ein Spiegel».
Я сказал спасибо и пошел в библиотеку, смотреться в простеночном зеркале, как на мне сидит кепка и как из-под нее чубчик-чубчик вьется, но ничего такого не увидал, что я знаю. Может, это былои не зеркало никакое, а портрет И. В. Гете, оставшийся от старой еще библиотеки, в кепке. А тайка-китайка на кассе мне и говорит по-македонски с обеих рук…
Впрочем, это уже другая история…
А вы — Шепетовка, Шепетовка…
А что Шепетовка?
Шепетовка — тоже русская земля.
Читающим прозу
В октябрьском номере московского журнала «Лехаим» рассказ «Май».
В качестве общеобразовательного бонуса рекомендую статью Михаила Крутикова о «скрытом классике» еврейской литературы Дер Нистере и переводы Валерия Дымшица и Валерия Шубинского из Зише Ландау.
Обстоятельства мест, поэма (окончание)
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Франкфурт, у Восточного парка, сухой, но душный сентябрь. О всеобщем оборзении
На тротуар в шашечку мучительно какала английская борзая собака средних размеров — как стоп-кадр собственного бега.
Хозяйка в бархатной кепке и цыганской юбке в три оборота прохаживалась по радиусу поводка, иногда оглядывалась и отрывисто произносила: «Брзо! Брзо!»
Борзая же на это мучительно скашивала голые глаза, как будто бы отвечая: «Полагано… полагано…»
Желуди стреляли из-под колес проезжающих мимо велосипедов и просвистывали мимо ее прижимающихся к затылку ушей.
Борзая скашивала глаза еще дальше, на оборзевших велосипедистов, поднимала узкую морду и тужилась еще мучительнее.
По ее длинному медному носу чиркали волнистые листья — но и это ее не радовало.
Спасибо всем поздравившим меня
и в этом журнале, и в других журналах.
Очень тронут и сожалею, что не в состоянии сейчас по разным причинам поблагодарить каждого из вас по отдельности.
Единственное, чем могу ответить каждому по отдельности и всем вместе — предварительно-окончательной редакцией «Обстоятельств мест», «поэмы», что на ваших глазах писалась в течение трех лет, была закончена к началу этого года, но только сейчас получилось привести ее в этот — предварительно-окончательный вид.
Поскольку в одну запись вся поэма не уместилась, то сначала первые три песни, а в следующей записи еще три и эпилог.
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МЕСТ
Поэма в шести песнях с эпилогом
Подорожные записи — 2
О СМЕРТИ И ЖИЗНИ
(1 апр. 2009; автобус Чикаго — Урбана-Шампэйн):
В плоских частях Европы за вертикаль отвечают церкви и ратуши. Здесь – силосы и газгольдеры.
Сельские кладбища – неогороженные поляны с надгробьями там-сям. Ни дорожек, ни оград, ни клумб. Иногда деревья — не кладбищенские деревья, а вообще: всегда тут стояли. Никаких могил как бы не подразумевается – только надгробья, всем своим видом намекающие, что они кенотафы. Необжитая смерть.
И придорожные деревни (когда это деревни, а не выставленные рядами жилвагоны по соседству с крепостями сверкающих черной жестью, матовеющих белым алюминием хоздворов): беспорядочно разбросанные дома без улиц, без заборов, без огородов и цветников. Временная, сезонная, неокончательная — необжитая? — жизнь.