Я, конечно, в свое время ссылку на журнальную публикацию давал, но тут вот замечательный журнал «Лехаим» обзавелся замечательным журналом и поместил в нем замечательный рассказ «Май» — о Карле Мае.
Так что рассматривайте эту запись не только как саморекламу вашего корреспондента, но и в качестве рекламы журнала «Лехаим».
Вчера случайно наткнулся в «Википедии» на страницу Б. Ю. Понизовского.
Для страницы использована собственноручная автобиография Понизовского, сквозь которую, несмотря на усилия ввести себя в рамки официального изложения (а может быть, и благодаря этим усилиям), иногда почти галлюцинаторно звучит его незабвенный голос:
или
Внизу пометка:
Для улучшения этой статьи желательно?:
Исправить статью согласно стилистическим правилам Википедии
Было бы очень жалко, если бы труженики «Википедии» исправили эту статью в согласии со своими стилистическими правилами. Но пока она здесь.
В октябрьском номере московского журнала «Лехаим» рассказ «Май».
В качестве общеобразовательного бонуса рекомендую статью Михаила Крутикова о «скрытом классике» еврейской литературы Дер Нистере и переводы Валерия Дымшица и Валерия Шубинского из Зише Ландау.
В 80 гг. был в Ленинграде такой прозаик Александр Лисняк, вполне (по тогдашним меркам) преуспевавший в своей среде — среде «молодых литераторов», занявших места в нескольких очередях — в журналы, в издательства, в Союз писателей. Очередь вообще была центральным образом позднесоветского времени. В конечном итоге, всё главное в советской жизни — место в очереди, скорость движения очереди, умение и/или право влезть без очереди — вертелось вокруг нее. Включая сюда и отказ вставать в очередь (что нередко образовывало еще одну очередь из отказавшихся вставать в очередь — вроде Клуба-81).
В своих очередях Лисняк был, кажется, на ближних местах и вообще казался человеком деловым и «хорошо приспособленным» в особом позднесоветском смысле этих слов*. И, как это было принято, очень пьющим. Впрочем, знал я его совсем плохо и о нем совсем мало, скорее наблюдал иногда со стороны — при нескольких случайных оказиях: по некоторым обстоятельствам, среди которых было право на ведение ЛИТО в Финэке, мне надо было числиться в верховном городском органе советско-писательской «работы с молодыми» — Клубе молодого литератора при ЛО СП РСФСР. Поэтому я туда иногда заходил.
Но дело не в этом. Лисняк был очень способный к прозе человек (что, вероятно, несколько или даже сильно замедляло движение его очередей)**. В 1989 году он достоялся, наконец-то до «собственной», «настоящей» (т. е. не детской — детская у него вроде бы уже была) книги и, наверно, до членства. В 1989 г.! Не знаю, что с ним стало дальше, Интернет, как ни странно, ничего не рассказывает. Почему-то мне кажется, будто мне говорили, что он вскоре после этого умер, но это не объяснение — людей гораздо менее талантливых вспоминают гораздо больше. Может быть, это связано с какими-то особенностями его личности и/или жизни, мне неизвестными.
В любом случае, одна фраза из этой самой книги запомнилась мне, вероятно, навсегда (и сейчас, понятное дело, всплыла):
Я из тех русских, что не любят быстрой езды, то есть украинец.
Разве это не прекрасно?
*Ни к какой другой жизни эти особые позднесоветские деловитость и приспособленность не оказались применимы, впрочем, это другая и очень любопытная тема — тема, например, Дениса Новикова, который был самым приспособленным к этому особому, ни на что не похожему времени человеком из всех мне тогда знакомых. Этим временем полностью, без остатка созданным. Продлись вторая половина 80 гг. еще лет двадцать, он стал бы, вероятно, «самым великим», Евтушенко и Бродским в одном флаконе. Его трагедией, вероятно, стало то, что он и сам это понимал — и трагически осознавал перемену эпох как уничтожение своей личной судьбы. И был не в состоянии (да и не хотел, вероятно) перестроить такой совершенный личностный механизм. Это безо всякой недоброжелательности, мне действительно кажется это очень интересным историко-литературным случаем. Может быть, я когда-нибудь даже и напишу о нем поподробнее.
**Проза у него была, если мне не изменяет память, не советская повествовательная каша, а «формульная», «фактурная» — отсылавшая к ленинградской прозе 60- гг. с некоторым дополнительным экзотически-слегка-нерусским подбоем. Другим талантливым прозаиком этого типа, почему-то «преуспевшим» (т. е. добившимся публикаций и даже КНИЖКИ, тогдашнего нон плюс ультра) в тогдашней странной советской жизни был — тоже очень рано умерший — туркмен (кажется) Акмурад Широв; но там экзотизма, конечно, было значительно больше.
22 января в Пушкинском доме состоялся вечер, посвященный 100-летию со дня рождения Э. Л. Линецкой. Выдающийся педагог Эльга Львовна Линецкая создала образцовые переводы французских лириков — Гюго и Мюссе, Верлена и Малларме, Лафорга и Жамма, Аполлинера и Десноса. «Ахматовой русского перевода» называл ее Марк Донской. В Пушкинском доме выступили петербургские переводчики, ученики Э. Л. Линецкой. Они поделились своими воспоминаниями, прочли переводы учителя и свои. Ольга Миклухо-Маклай зачитала эссе Олега Юрьева, которое Букник, вместе с короткой биографической справкой, и предлагает вашему вниманию.
Фото Александры Глебовской
Э. Л. Линецкой
Эти конные ветки — не снятся,
Цокот замшевый их наяву,
И готов я с прелестною жизнью обняться,
Хоть и чуждым, и лишним слыву.
Хоть не входит сюда на рассвете
Ни волны полувзмах, ни огня…
Лишь деревья — сквозь вод и огней переплетье —
Дышат ясную тьму на меня.
Жизнь вошла. И иною не выйдет.
И иной я уже не смогу…
Лишь деревья сквозь очи кровавые видят
Непокорного их неслугу.
1983, Ленинград
(из цикла «Переливание времени»)
…Когда я был мальчик в тупоносеньких валенках (по низу облитых сияньем галош), и в электрошубке из искусственного краткошерстного кротика (под грудью перетянутой довоенным офицерским ремнем без звезды, а под воротом — волосатым шарфóм с Кузнечного рынка), и в шапочке шарообразной того же взрытого таяньем меха (та, наоборот, с красноармейской кокардой во лбу, а под подбородком на зачерствевший бантик подвязана; посередине же горели желтым фонарным огнем кривые очёчки), да, собственно, и весь похожий на кротика, как я теперь понимаю, — самым моим любимым местом на весь снежно скрипящий в едва просвеченной тьме Ленинград середины 60-х годов была «Лавка писателей» у Аничкова моста. Точнее, та ее комната, что сразу от входа налево. Еще точнее, старый двустворчатый шкаф сразу по правую руку от прохода, у поперечной стены.
В шкафу на трех верхних полках стояли все уже вышедшие на то время тома Большой серии «Библиотеки поэта», а на нижних, кажется, двух — все Малой. …Ну, все… не все… считалось, что все… Почему-то они оказывали на меня необыкновенное, зачаровывающее действие. Меня оставляли стоять у шкафа и отправлялись по делам — в Елисеевский магазин, в универмаг ДЛТ, в универмаг «Гостиный двор», в булочную, в прачечную, в сапожную мастерскую. Может быть, даже в парикмахерскую. Или в отпуск в Адлер. А я оставался и стоял, и смотрел неотрывно на блекло-разноцветные (первого выпуска) и восхитительно синие с тусклым золотом (второго выпуска) корешки. И знал: когда я вырасту, и у меня будет такой шкаф. Можно сказать, до некоторой степени он был моей нянькой, наряду с беловолосой и суровой бабой Надей, рано умершей. И до некоторой степени я все еще там — стою… из рукавов вывисают волосатые пестрые варежки на резинке и капают на пол; две лужицы уже накапали, сейчас уборщица придет, заругается…
…Знаю, все знаю про «Библиотеку поэта», тут и говорить не о чем. В сущности, совершеннейшая шнапс-идея буревестника революции. Мысленному взору его предстал молодой пролетарский поэт, буквально вчера от станка. А с ним (чуть поодаль и сзади) крестьянский — от сохи. И обоим парнюгам надлежало овладеть в сжатые сроки решительно всей культурой, а также и всеми решительно «техническими приемами», созданными предыдущими «общественно-политическими формациями». Чтобы на их, значит, основе и с их применением срочно создать новую, коммунистическую по содержанию культуру, в данном случае, поэзию. И вот, думал буревестник, Советская власть им, чертям полосатым, издает целую библиóтеку Дельвигов всяких и Кюхельбекеров с прочими Вяземскими, чтобы они, значит, шельмы такие, учились и овладевали, а потом как вдарили, если враг не сдается! — и кашлял, и плакал, и шевелились взволнованно и неблагоуханно его ницшеанские желто-седые усы… …И вот они, значит, шельмы и полосатые черти, научились и овладели. И вдарили. И так вдарили, что мало не показалось. Или так овладели. Все мы этому свидетели, хотя отчасти и сами участники эксперимента. «Привет участникам погрома!», как называлась пьеса одного моего былого коллеги и друга.
…Но и зная, ничего не могу с собой сделать. Время от времени приезжают они во Франкфурт, эти книжки — иногда разноцветные, изредка синие, чаще всего, конечно, зеленые (третьего выпуска и новые, постсоветские изделия издательства «Академический проект») — пакет за пакетом. И ряд за рядом становятся в… ну, пускай не шкаф и не двухстворчатый, а просто стеллаж, но ведь это же неважно, да? Изредка и я становлюсь перед этим неважным стеллажем, смотрю на корешки, и как будто черный ленинградский воздух, прошитый снежными искрами, начинает клубиться за окнами.
(из цикла «Переливание времени» («Фрагменты»))
1.
…лет тому назад тридцать пять — да, примерно! — , когда я был ленинградским пионером и школьником в роговых очках набекрень (не иначе, из кривого рога) и в алом галстуке, по-телячьи обсосанном с обоих концов и с них же и обжеванном, как-то уж очень я увлекался индейцами. Понятное дело, ничего сверхъестественного, — хоть ты пионер ленинградский, хоть бомбейский бойскаут или пусть берлинский пфадфиндер, индейская болезнь тебя почти наверняка не минует, как краснуха или свинка. Иммунны к ней, по всей вероятности, одни лишь только индейские дети, да и те вряд ли (самое позднее, с тех пор, как в вигвамы к ним были поставлены телевизоры с Джоном Уэйном в шейном платке, удивительно напоминающем мой пионерский галстук — особенно узлом и обсосанностью).
Читать далее
