Ну, горя у нас много всякого, оно, как известно, по свету шлялося, на нас набрело, да так и осталося — пьет горькую и читает Горького.

Но сейчас снова о Геннадии Горе и его стихах, естественно.

С одной стороны, очень радует, что гилейская книжка не проходит незамеченной — того мы ей с самого начала желали.

А с другой: вот и «Радио «‘Свобода'»» отметилось (кавычек мне не хватило, увы…):

Написанное в июне 1942 года, вскоре после эвакуации из блокадного Ленинграда, это стихотворение впервые было опубликовано в 2007 году в Вене в книге Геннадия Гора «Блокада». Двуязычный сборник, подготовленный к печати славистом Петером Урбаном, в России замечен почти не был, и лишь сейчас полное собрание стихов Геннадия Гора вышло в Москве, в издательстве «Гилея». В сборник «Капля крови в снегу» вошли 95 стихотворений 1942-1944 годов. Эта книжка, вышедшая скромным тиражом – 300 экземпляров – событие в русской поэзии. — заявлет г-н Волчек, ведущий программы «Поверх барьеров» (какие уж там барьеры, одни бульвары остались…). Для начала, так сказать, для разминки.

Если «двуязычный сборник, подготовленный к печати» Петером Урбаном «в России почти замечен не был», и, к слову говоря, мои восклицания на сей счет в тогда еще более или менее живом журнале, не говоря уже о большой статье в НЛО, то откуда, спрашивается, большинство людей (не считая, конечно, родственников и автора первой статьи о стихах Гора А. С. Ласкина, опубликованной при первой публикации горовских стихов в журнале «Звезда» №5, 2000; — сейчас эта статья значительно расширена и улучшена, на мой взгляд, — вообще не упомянутого в передаче) об этих стихах узнали? Кому, спрашивается я пачками рассылал пдф-ы австрийской книжки? С любезного, между прочим, разрешения издателя, что тоже, между прочим же, само собой не так уж и разумеется.

Кстати, и в «венском сборнике» было 95 стихотворений, если я в свое время не обсчитался.

Ну, я ладно — я себя через такие вещи не дефинирую, для меня это просто очередное забавное наблюдение нравов, но действительно останавливает внимание какая-то бессмысленная неблагодарность по отношению к Петеру Урбану, одному из самых именитых и заслуженных переводчиков с русского, который этими стихами восхитился, который с наследниками Гора договорился, который их перевел и нашел для них издательство и, к тому же написал длинную статью о Горе и блокаде, — вот на это я хотел бы обратить внимание почтеннейшей публики. Может быть, и без Урбана  эти стихи когда-нибудь вышли в России и «были бы замечены», только очень это было бы не в скорости, как сфорнулировал бы автор бессмертной пьесы  «Вас вызывает Таймыр».

Всё это, конечно, неважно, но характерно нехорошо, некрасиво, не по-человечески, не говоря уже о том, что само по себе утверждение о незамеченности «венской книги» не соответствует действительности. Она очень даже была замечена. Сначала мной. А через меня и многими другими — в том числе в России.

Вполне достаточно было бы сказать Петеру Урбану спасибо и воздержаться от рассуждений о «замеченности в России», надежных сведений о которой всё равно нет и быть не может. И всё выглядело бы значительно пристойнее.

А так, сама по себе передача вполне интересная. Много существенного мемуарного и вообще любопытного (парамоновская чушь отсюда, конечно, автоматически исключается — обычная его «философия у пивного ларька»; есть такие народные мудрецы, которые между седьмой и восьмой кружкой вдруг начинают понимать всё и спешат поделиться этим пониманием со всей очередью, а в первую очередь с Зиной-подогрей-кружечку-цыпонька).

В апрельской книжке московского журнала «Новый мир», только что открытой в «Журнальном зале», диалог Ольги Мартыновой и Олега Юрьева о последних стихах Елены Шварц: «Окно в окно со смертью».

Мне кажется, это важный текст, и я признателен Марии Галиной за предложение его написать.

Мнение Валерия Шубинского.

Дорогой Алеша, Ваш ответ меня местами удивил, и я попробую этих мест коснуться — не в порядке полемики опять же, но чтобы еще раз прояснить свои позиции.

Сначала в общем и целом:

Если бы Вы не аргументировали свое представление филологическими (стиховедческим, историко-литературными и прочими) аргументами, многие из которых кажутся мне фактически или методологически ошибочными (или, по крайней мере, ошибочно сформулированными), то я бы, конечно, не стал реагировать. 

Вы ошибаетесь, Алеша — меня такие вещи не задевают, в смысле, чужие исповедания веры. Ну, верите Вы в верлибр, ну и Ваше дело. Вера в «Торжество Верлибра» не кажется мне более (или менее) нелепой, чем Вера в «Вечное Владычество Рифмованных Квадратиков». Но вера и есть вера, а Ваши аргументы подводят под заданный в заголовке и аннотации (о них ниже) тезис некий псевдонаучный фундамент. По поводу Ваших сведений, определений и доказательств мне было что сказать. Я это и сделал.

Теперь давайте по пунктам — по Вашим пунктам (не по всем, простите, — иначе даже трудно было бы представить, какой длины оказалась бы наша переписка):

1. Три необходимые оговорки.»

Вообще-то, можно было бы обойтись и без них. Вы же пишете письмо, адресуясь ко мне, и расшаркиваться было не так уж и обязательно, мы же понимаем, Олег, всё друг о друге и без лишних слов, так что разрешите мне не говорить отдельно, как я ценю всё, что Вы в рамках Вашего экзистенциального задания делаете с поэтическим письмом и пр. и пр. Я очень, кстати, надеялся, что Вы и откликнетесь на мою во многом провокационную «речь», зная, как сильно она Вас может задеть и как Вы неравнодушны к … тем не менее благодарю Вас за… было, не скрою, очень приятно читать…и пр… позвольте перейти к следующему пункту.

Дорогой Алеша, мои «оговорки» были не столько для Вас, сколько необходимой поправкой угла зрения для читателей — письмо-то открытое! И я, конечно, не «расшаркиваюсь», а говорю, что думаю. Как и далее — говорю, что думаю. Но одно дело, когда я говорю, что думаю, коллеге, которого ценю и подчеркнул это для всякого постороннего читателя, которому знать это неоткуда, и другое дело, если я говорю что думаю коллеге, которого не ценю и которого и коллегой бы не назвал. Ну, с такими я чаще всего в разговоры и не вступаю, но читатели (которых у нашей с Вами все же профессиональной, а не частной) переписки, кажется, оказалось немало, знать этого не обязаны. Поэтому я считаю свои «оговорки» необходимыми.

Но я понимаю, зачем Вы прибегаете к оговоркам, когда дохожу до фамилии «Львовский». Не надо, пожалуйста, делать вид, что я – хороший, а Львовский – плохой. Это я Вам по дружбе.

Ну, это, извините, Алеша — ерунда. У меня прекрасные заочные (лично мы незнакомы) отношения с Львовским (по крайней мере, были до сего дня) и я вовсе не считаю, что он «плохой». Да и зачем бы мне было делать такой вид? Чтобы поссорить Вас со Львовским? Зачем? Это так же осмысленно утверждать, как и то, что Львовский хочет поссорить нас с Вами с помощью формулировки «Юрьев наносит ответный удар» (см. в комментариях к актуальному «викли»). Просто в данном случае, как я понял, ему как записывающему и публикующему выпала крайне трудоемкая и неблагодарная роль — оформить и подать материал, сведения которого он не может в полной мере проверить.

Просто-напросто — по собственному опыту — я знаю, как рождаются в таких случаях названия и аннотации (даже когда текст представлен автору на утверждение и утвержден; разного рода вопиющие случаи заставили меня лично вообще отказаться от устных интервью), и просто оговариваю такую возможность. Уж такой я зануда, что стремлюсь все предусмотреть и оговорить, чего, конечно, никогда не получается, но таково уж мое свойство. Вы абсолютно, на мой взгляд правильно — благородно и честно — принимаете на себя всё опубликованное под Вашим именем, из этого мы будем и исходить и забудем Львовского.

2. Название. Согласен, название не передаёт смысла сказанного мной. И моя вина, что я не отозвал его. Я и сам не люблю кванторов всеобщности вроде «все», «всё», «всегда» и т. п. Но с другой стороны, язык – это нечто живое, воспринимаемое нами, живыми людьми, и, когда мы говорим «любой, всякий поймёт», разве не допускаем мы, что кто-то всё-таки не поймёт, и тем не менее говорим так. «Все пишут» здесь означает не то, что все без исключения, а что верлибр стал фоном, а метр – чем-то, что на этом фоне выделяется, а это не всегда было так, когда-то было наоборот. По-моему, здесь Вы придираетесь, да, назвать этот опус можно было и получше, надо было найти для этого силы и время, которых, как известно, никогда не бывает, но смысловая нагрузка в нём, Вам лично неприятная, существует, и уже это одно означает, что название – не бессмыслица.

Это странно, Алеша, какая же тут придирка, я этого не понимаю. Заголовок гласит: «Почему в Европе все пишут верлибром». Это не повествовательное предложение, это не фраза в диалоге, здесь нет никакого места для «всякий поймет» — «все пишут» означает в заголовке только одно: «все пишут». «Как нам реорганизовать Рабкрин» — и может значить только «как нам реорганизовать Рабкрин» и ничего другого. Аннотация же гласит: «Как и зачем появился верлибр и почему эпоха регулярного стиха осталась в прошлом›› Никакого места для оборотов речи типа «любой, всякий поймет» и тут не остается — осталась в прошлом и всё. Это прямое высказывание (и то, и другое — прямые высказывания) и прямое обещание предоставить читателю объективную картину. «Все» здесь однозначно означает «все». Вы только что приняли на себя полную ответственность за всю публикацию, и я еще раз могу сказать: за Европу не скажу, но применительно к Германии, Австрии и немецким частям Швейцарии это не просто «неаккуратное», но просто ложное утверждение (соответственно, и для всей Европы ложное). Это не придирка, Алеша, и даже не несогласие — в данном случае, это поправка на основе фактического положения вещей впечатления, которое остается у любого читателя, прочитавшего этот заголовок и это аннотацию. Кстати, осталась ли эпоха регулярного стиха в прошлом — это тоже бабушка надвое сказала, по крайней мере, Ваши аргументы на этот счет, как мне кажется и как я попытался показать на чисто фактическом и логическом уровне, не функционируют.

Еще раз при этом случае: я вовсе не стремился поспорить с Вами о верлибре и противопоставить ему свой собственный комплекс представлений — я попытался опровергнуть некоторые Ваши утверждения и показать, что корректных доказательств или даже убедительных иллюстраций к заявленным Вами тезисам Вы не предъявляете.

И всё-таки я рад Вашей придирке, потому что благодаря этому Вы очень много интересного рассказали о состоянии дел в современной немецкой поэзии, увиденной, так сказать, через призму «метра». Уверен, многие затаили дыхание. Современную немецкую поэзию мало переводят, дело это неблагодарное, поэтому любое свидетельство о ней ценно. Но, согласитесь, то, что Вы описываете, традиционной силлабо-тоникой всё же никоим образом не является. И – важно – в немецкой поэзии это возвращение от верлибра, движение вспять, то есть, опять-таки, обогащённое уже и этим опытом. У нас же до сих пор слово «верлибр» – жупел какой-то, есть разница?

Традиционной силлабо-тоникой это не является, но какая разница — традиционная, нетрадиционная — главное деле: не верлибр. Напомню, у нас нет никакого определения верлибра, кроме отрицательного: в нем нет того-то, того-то и того-то. Стало быть, всё, в чем то-то, то-то и то-то есть — верлибром не является. Насчет «вспять» — не понял. Это вопрос интерпретации исторического движения, можно себе представить и такое мнение, что эти десятилетия верлибра (которые не совсем точно были именно что десятилетиями верлибра) такая пауза, отдых, пар, а теперь оно пошло дальше, потому что движения вспять, к существовавшим формам регулярного стиха, почти не происходит, происходит развитие и обновление на новом уровне. Произошло ли именно обогащение верлибром и в чем оно заключается — вопрос опять же спорный и требующий прежде всего многолетних филологических исследований; простым утверждением он не решается. Но в любом случае, Алеша: ЭТО СОВЕРШЕННО НЕВАЖНО, вспять или не вспять, обогащенное или необогащенное верлибром — сутью моего сообщания является простой факт: «не все в Европе пишут верлибром». Мне кажется, Ваш читатель должен и имеет право это знать. Больше я по этому пункту ни на что не претендую.

3. Когда же Вы переходите к Геннадию Алексееву, то поразительным образом выступаете за «чистоту рядов» уже самого верлибра, что вызывает несколько комический эффект. С моей точки зрения, верлибру ритм не противоречит никоим образом. Ритм есть в любом верлибре, освобождение происходит не от ритма, а от метра, от жёстких метрических схем.

Я не выступаю за чистоту рядов, я выступаю за чистоту определений. Случай Ген. Алексеева я привел просто как пример — мне самому совершенно фиолетово, верлибр это или не верлибр. Многие стихи Алекссева мне с юности нравятся. С моей точки зрения, ритм не противоречит ничему, ни верлибру, ни статье в «Правде», ни «Войне и миру», и как от него можно вообще освободиться? У любого текста есть ритм. Вопрос только: какой ритм и имеется ли в нем узнаваемый «закон возвращения»? Если его нет, это «прозаический ритм», который существует в любой прозе и, конечно же, в верлибре, если мы следуем отрицательному определению верлибра как стиха, лишенного основных формальных признаков стиха. Основной формальный признак стиховой речи — ощущаемый закон возвращения, т. е. повторения (необязательно жесткого, это может быть и чисто статистическое повторения) тех или иных ритмических единиц. Если такое повторение есть — то это поэтический ритм, оформленный тем или иным размером силлабо-тонической метрики или любым другим способом, — это опять же совершенно неважно.

4. Далее Вы говорите об «отчуждённом» или «ложном» верлибре в немецких стихах 50-90 гг. Согласен, это огромный и несомненно интересный материал для стиховедов, но когда указываете на «отчуждение» с помощью графики, то делаете логическую ошибку. Самый явный признак стиха – как раз графический, возвращение на новую строку; записанный графически прозаический текст (это остроумно показал Гаспаров) становится стихом. По Тынянову, графика сигнализирует о ритме, строка устанавливает единство стихового ряда. Ритм распределяется не дробно (по словам или слогам, или условным стопам), а крупно – по строкам. Если он как-то проявляется ещё и внутри строки, что за беда?

Ну тут, извините, не могу согласиться ни с Вами, ни с Гаспаровым, ни с кем другим. Стихи — дело устное, графика их записи вещь, конечно, важная, но не решающая, никакие связанные с графикой вещи не могут быть «основными признаками стиха». Гаспаров пытался выйти из отрицательного определения верлибра, но это у него не получилось, к сожалению.

Если записать какие-нибудь фельетонные ямбы прозой (что делается, и в конце 80 гг. было даже в моде), то это не изменит того факта, что это ямб — м. б. придаст какой-то дополнительный оттенок, но не больше. Я могу легко записать «отчужденным образом», т. е. с перебивами и разными прочими графическими трюками любой белый ямб, хоть Шекспира, хоть Пушкина, но это не изменит ничего в том факте, что это объективно, научно, счетно, так сказать, белый ямб. Но если это не такой простой случай — не классические тексты, а свеженаписанные, то графическое отчуждение может вполне ввести, особенно неквалифицированного, читателя в некое заблуждение. Об этом только я и писал. Но «счетных фактов» это не изменит.

«Даже когда казалось, что есть только верлибр, было на самом деле много еще чего».

— Согласен с этим утверждением во славу немецкой поэзии, но как это противоречит моим утверждениям? Я всегда был за разнообразие и полифункциональность.

Дорогой Алеша, я очень рад, что Вы за разнообразие и полифункциональность, но правда — из Вашего текста этого, к сожалению, никак не следует. Из Вашего текста следует только одно: регулярный стих свое отслужил, на его место заступил прогрессивный, белый и пушистый верлибр, ура! Не сердитесь, но я не могу реагировать на то, чего у Вас не написано, могу только на то, что у Вас написано.

Далее у Вас следует пассаж, совершенно совпадающий с тем, что и я говорю: «Но тем не менее — возвышенно-культурно-философское рифмование выработало к концу 50 гг. свой ресурс, даже с учетом дольников. Совсем выработало.» Как говорится в таких случаях, Na also. 🙂

Нет, это не совсем так, не совсем то, что Вы говорите. Я просто попытался объяснить (не всеобъемлюще, а лишьс одной стороны, их на самом деле множество) одну из причин, по которым начиная с 60-х гг в немецкоязычной поэзии понадобилось такое отчуждение школьной силлабо-тоники. Мне просто показалось, что читатель имеет право узнать, что у этого были причины (действие которых, сейчас кончилось, между прочим — никто не читает Леманна и Лёрке, и в школах их не преподают, как, впрочем, почти никаких других стихов). Речь шла не о том, что немецкая «силлабо-тоника» как таковая «выработала свой ресурс», а совершенно определенный тип стиха, навязчиво главенствовавший в течении многих десятилетий и связанный к тому же с очень определенными философскими и политическими представлениями, человеческими типами и историческими событиями, выработал свой ресурс в западногерманском обществе 60-70 гг. Проще сказать, что выработал свой ресурс культурно-антропологический тип человека, «вильгельминского массового интеллигента» во всех его вариациях, с которым «духовность квадратиками» была нерасторжимо связана.

5. «Прежде, чем я перейду к “русской части” Вашего “гимна верлибру”» — позвольте, Олег, где у меня было «гимн верлибру»? Напротив, я с сожалением констатировал, что время силлабо-тоники кончилось….

Честно говоря, никакого сожаления по этому поводу я заметить не смог, хотя это, конечно, не очень важно. Может быть, стоило на время стать занудой вроде меня и высказать это сожаление прямо.. Хотя, конечно, повторю: этого якобы окончания времени силлабо-тоники (где, кстати — в России, в Германии? Потому что во Франции или Польше оно не начиналось) я лично не вижу. И уж во всяком случае, оно у Вас ничем не доказано, никакими фактами, кроме пары легко опровергаемых утверждений.

6. Теперь о Гёльдерлине. Да, я неакуратно выразился. Под поздними стихами я имел в виду, конечно, не „Späteste Gedichte“, а то, что было написано прямо перед безумием (мою шутку о симуляции безумия у поэта Вы не оценили, ну и ладно, хотите – считайте её безответственным трёпом), такие стихи, как Der Ister или Mnemosyne. В этом смысле они для меня (внутренне) зрелые, то есть поздние. Да, я считаю это свободным стихом, на фоне того, что тогда писали, это даже не антикизация, это чистые Freie Rythmen.

Согласитесь, дорогой Алеша, я же не могу (и никто не может) читать то, что Вы «имели в виду» — только то, что Вы написали. Напомню: «когда якобы сошел с ума — мне-то кажется, что он просто сбежал от людей, которые мешали ему, о чем свидетельствуют его стихи, написанные, конечно, не безумцем… так вот, в конце жизни, когда его считали сумасшедшим, он писал такой как раз уже вполне себе свободный, нерифмованный стих». Т. е. и речи быть не может о том, что Вы имели в виду то, что было написано «перед безумием» — Вы прямо говорите: «в конце жизни, когда его считали безумцем». Что касается шутки насчет небезумия Гельдерлина, то она распространена, даже на «башне» в Тюбингене было знаменитое графитти «Гельдерлин не безумец» (сейчас его смыли). Я просто по ходу изложения заодно высказал свое мнение на этот счет.

Насчет же «основного корпуса» стихов Гельдерлина еще раз выскажу свое глубокое убеждение (которое, в целом соответствует мнению большинства специалистов в немецкой просодии, но это неважно, я высказываю только свое мнение): это не верлибры и даже не протоверлибры, как их ни записывай, хоть столбиком, хоть прозой, хоть как хотите. Это тонические стихи, имитирующие «античный тон». Вполне справедливо, что в 50-90 гг., когда новая немецкая лирика искала себе «предков», что происходит с каждым новым движением, Клопшток и Гельдерлин были таковыми объявлены. Но мы же не о лозунгах, а о фактах. Все-таки стиховедение (пока дело не доходит до верлибра) — более или менее точная наука. Мы оба не стиховеды, но давайте относиться к данным этой науки с уважением.

А вот фрагмент моего перевода другого стихотворения Гёльдерлина.

Voll Verdienst, doch dichterisch,
wohnet der Mensch auf dieser Erde. Doch reiner
ist nicht der Schatten der Nacht mit den Sternen,
wenn ich so sagen könnte,
als der Mensch, der heißet ein Bild der Gottheit.

Множество прочих заслуг у него, но прежде всего как поэт
жительствует человек на Земле. И не чище
тень ночи со звёздами,
коль позволено будет сказать мне,
чем человек, образом божества нареченный.

С тем, что это «свободные ритмы», расшатывающие силлабо-тонику, спорить, мне кажется, трудно. Именно поэтому меня не смущает несовпадение здесь длины строк (количества слогов) по-русски. А ведь смущал бы, если бы я воспринимал это как силлабо-тонику!

Это очень хороший пример. Это совершенно обычные тонические стихи с (в среднем) тремя интонационными ударениями на строку. Нужно, конечно, представлять себе устную интонацию немецкой речи. Эти стихи не больше расшатывают силлабо-тонику и не больше стремятся к верлибру, чем какая-нибудь русская песня из собрания Киреевского. Особенно с тех пор, как в систему регулярного стихосложения включены дольники, тактовики, акцентные стихи и черта в ступе. Ваш перевод очень хорош, но ритмически оригиналу не соответствует. Это перевод стихов прозой, точнее, условным «гаспаровским» верлибром.

8. Зато не могло не порадовать меня: «в этом безумном состоянии он писал вполне рациональные, абсолютно регулярные стихи во вкусе просветительской и частично остроумничающей поэзии XVIII века, не имеющие ничего общего с “гельдерлиновым стихом” — ни версификационно, ни образно.»

— это Ваше утверждение обращается против Вас, ибо получается, что не нужно даже душевного здоровья, чтобы писать «регулярные стихи». Это тоже была шутка, Олег. Но если без шуток, вот Вы же выделяете «гёльдерлинов стих»! — так что я опять могу сказать, при всём том, как мы по-разному его понимаем, что я тоже его выделяю.

Я понимаю, что шутка, что же еще, но, честно говоря, никакой связи я тут действительно не вижу. Это интересно — что живет в культурном подсознании у людей и выходит наружу по тем или иным причинам, но выводы из этого возможны только на обширном статистическом материале. Насколько я знаю, стихи безумцев бывают и регулярные, и «свободные». В данном случае, я полагаю, у Гельдерлина это было отказом от всего комплекса постштюрмерских и предромантических представлений, в том числе, его «античного эксперимента», которые в его сознании связались со всеми мучениями, которые ему пришлось претерпеть. Он ведь и от себя отказался, эти стихи писались от имени некоего Скарданелли.

«Гельдерлинов стих» я не выделяю — это скорее термин немецкого стиховедения. Я бы назвал его «индивидуальным вариантом» антикизирующего тонического стиха.

Интереснее тут другое: Гёльдерлина, как я говорю, очень любили поэты-экспрессионисты, но почему-то они не «гимны» для подражания выбрали, а чуть ли не фрагменты и наброски к ним, где ни рифм, ни метра, вот где для них клад оказался! И со стороны поэтики совершенно неважно, откуда взялось – а ведь как хорошо принялось, как в рост пошло! Важнее не то, как было в источнике – а как этот источник был понят; не такое уж и редкое явление в культуре, не находите?

Собственно, Гельдерлина все любили, и не только экспрессионисты (Вы же не хотите, кстати, сказать, экспрессионисты не писали «квадратиками» — писали и очень хорошо и много!). В ХХ веке Гельдерлин стал мифом. В нацистское время он тоже считался классиком и подражания ему не считались выходом за рамки допустимого, а как бы дополнением к существующей системе допустимых средств «арийской версификации». Особенно веймарские времена были временем такого рода «неарийских» экспериментов (на чем впоследствии пострадал Бенн, несмотря на его полную идеологическую совместимость с режимом, в котором он видел шанс «получить недоданное» — но для режима Бенн был «авангардистом», в том числе и в техническом смысле), одна Ласкер-Шюлер чего стоит, но что это, собственно, доказывает? Я же не говорю, что верлибра вообще не существовало (я только говорю, что его — чисто стиховедчески — существовало в немецкой поэзии гораздо меньше, чем кажется; это типичная прутковская история с клеткой буйвола). Я говорю, что не всё так однозначно. Вы скажете, что Вы и не имели в виду, что всё однозначно, а я отвечу, что по Вашему тексту, а релевантен только он, у меня такого впечатления не создалось.

9. «Вы же и сами хорошо понимаете (и этого касаетесь), что почти любое фольклорное стихосложение (и древнееврейский стих соответствующих частей библии в том числе) демонстрирует очень нерегулярные закономерности ударений, цезур и т. п., и тем не менее никаким верлибром не является» —

я об этом тоже говорю! Не является.

«Соответственно, не является верлибром и стих Ницше

Дорогой Алеша, насчет Ницше спорить с Вами не буду. Вы очень красиво о нем написали, но всё это никуда не ведет. Я и здесь вижу вариант тонического стиха, но даже если можно доказать, что его статистическое возвращение слишком низкое, то и это ничего не доказывает. Пусть будет «ритмическая проза», пусть будет даже протоверлибр — отдельные случаи доказывают что-либо только в том случае, если они опровергают некое генеральное утверждение. Если они его подтверждают, можно пойти и поискать другие, которые опровергают. Но мне искать ничего не надо.

10. «да и вообще оставил бы на своем месте французский приоритет насчет систематического введения “верлибра”, что подчеркивается и самим словом, проникшим во все языки.» —

Про это спорить не стану, хотя остаюсь при своем мнении — массовое, почти исключительное употребление «свободного стиха» фиксируется впервые во Франции (по многим, в том числе, объективно-лингвистическим причинам). Уже в начале ХХ века писать александрийскими стихами по-французски было смешно. В это же время, несмотря ни на какие эксперименты, писать по-немецки регулярными размерами было вполне приемлемо. Вплоть до середины ХХ века.

11-12 — опустим, иначе бы пришлось спорить по каждому слову и по интерпретации каждого исторического события. Но с поправкой на приливно-отливный характер в целом согласен. Но — для всей Европы, в связи с уничтожением культур и литератур, как, например, провансальской. Дальше победившие варвары начинают все сначала. Но — повторяю — это отдельная интересная тема.

13. «Даже если бы всё сказанное Вами о европейской ситуации было правильно (что, к сожалению, далеко не так), то это ни в коей мере не могло бы быть автоматически обращено на русский язык, на русскую культуру — и на русскую версификацию, как некую техническую область между ними. «Необходимость верлибра» следовало бы доказывать для этого случая отдельно, исходя из местных условий.» —

То есть двойная линия обороны: если сказанное будет верно, то мы тут окопаемся. Шучу. А если серьёзно, то о «необходимости верлибра» Вам попритчилось, я об этом не говорю, и зачем же мне доказывать существование верлибра, то есть того, что уже существует?

Простите, Алеша, «необходимость» — это не факт существования, это историческая необходимость возникновения и победы. Как бы гегельянское целенаправление истории. И извините, именно это утверждает Ваш материал — вернемся к заголовку, вернемся к аннотации?

Тем более о «догнать и перегнать». Нас в чём-то тоже модно догонять. Мне и в голову такое не могло прийти. Я говорю о развитости поэтического языка, что именно там возникает верлибр, где он развит, и русское стихосложение здесь не исключение. А что, Вы хотите сказать, что русский поэтический язык мало развит?

Ну это уже полемический прием, а не аргумент. Я же еще не принял Вашего тезиса, что-де верлибр возникает там, где поэтический язык развит, а Вы уже подкалываете меня. Я вообще ничего (или почти ничего) пока не утверждаю, я пытаюсь показать противоречия в Ваших аргументах и сомнительность Вашей посылки.

….Думаю, думаю… Придумал.

Нет, думаю, что это ложная логическая связь, не подтверждаемая полностью наличествующими данными. П. ч. верлибр, например, довольно шустро победил в разного рода европейских и неевропейских языках, где никакого избыточного богатства поэтического языка и традиции не наблюдалось. Не буду никого из соседей называть, каждый язык для себя самый лучший, но в значительной степени, эта победа имела скорее культурно-политический характер — подняв штаны за «ведущими цивилизованными нациями», что, кстати и вероятно, имело и положительные следствия (кроме совсем уж химерических и выдуманных культур). Именно потому, что русский язык невероятно развился в кратчайшие сроки и имеет при этом колоссальные ресурсы, было бы жалко ставить его в один ряд с … некоторыми языками-комсомольцами, в смысле, подняв штаны, бегающими за еврокомсомолом.

По-моему, очень даже. И во многом, и Вашими стараниями как поэта тоже. Но парадокс в том, что чем сильнее его развивать в силлабо-тоническом стихе, тем больше появляется оснований для появления верлибра. Усталость материала, Вы сами сказали очень верно о выработке ресурса.

Я говорил о несколько другом ресурсе (см. выше), и поскольку с самой посылкой не согласен, то и возражать дальше не буду. Об «усталости ресурса» я высказался совершенно ясно: верлибр туда, верлибр сюда, но ритмические ресурсы русского регулярного стихосложения я не считаю не то что «выработанными», но даже на одну треть использованными. Лично я так в своей практике ощущаю. Что выработано, то это — как и в немецком случае — ресурс культурно-антропологического типа массового советского интеллигента как культурообразующего слоя. В этом смысле что куплеты, что верлибры демонстрируют одно и то же — почитайте хоть журнал «Арион», где печатают и то, и другое.
Честно говоря, чисто интонационно-ритмический ресурс именно что русского верлибра кажется мне вчуже почти потраченным, но, поскольку, я на практике ничем таким не занимаюсь, то это действительно необязательное мнение со стороны.

Видите ли, Олег, я в своём устном выступлении спорю не столько даже с теми, для кого слово «верлибр» как красная тряпка для быка, ввергающая их в какую-то всегда безумную истерику и страх (страх этот объясним, поскольку система силлабо-тоники на высшем этапе развития, когда версификация становится лёгким, почти приятным занятием, искусно скрывает графоманию в чистом виде), а с самим собой. Я и написал-то два с половиной верлибра. Но в какой-то момент понял, что если не хочу повторяться, то силлабо-тоника становится неустранимой помехой. Да, я говорю о себе, о любимых авторах, судя по откликам, оказалось, что это многим интересно, причём интересно по-разному. Я думаю о том, что происходит с моими собственными стихами, переводя любимых авторов, и перевожу, имея в виду какую-то свою картину в целом. О ней и рассказал, в меру своих сил и способностей.

Алеша, примерно это я и предположил. И если бы Вы об этом так — спокойно и грустно — написали, то я бы скорее всего с интересом прочитал, может быть, дал ссылку на интересный материал, но мне бы и в голову не пришло возражать. Я намекнул на это и в своем тексте: Алеша, то, о чем Вы сказали, не требует обоснований, это глубоко интимные отношения поэта со своим ремеслом. Но если Вы пытаетесь объективизировать эти свои интимные отношения с помощью «положительных сведений», то Вам приходится считаться с тем, что а) эти аргументы и сведения будут проверены и б) значение будет иметь только то, что Вы сказали, а не что Вы имели в виду.

14. Насколько я понял, главный Ваш упрёк состоит в том, что я смущаю „малых сих“ „Торжеством Грядущего Верлибра“.

О нет, Алеша, ни в коем случае! Если говорить о «малых сих», то дело не в верлибре, а как раз в сообщенных Вами «положительных сведениях», в которые они будут верить, опираясь на Ваш авторитет европейски образованного человека. Я попытался «защитить» их не от верлибра, а от «в Европе все пишут верлибром», ну, и от прочих Ваших утверждений и информаций, которые считаю ложными. В том числе и в том, что факт «Исторически-закономерной победы Верлибра» (не говорите, что Вы этого не имели в виду — это у Вас написано) является доказанной вещью. Только и всего. Стихи же пусть люди пишут, как хотят и как умеют, а я при случае могу сказать, считаю я эти стихи хорошими или плохими. Я же написал, что я верлибру не враг и не друг, а Вы мне всё как бы подсовываете позицию врага верлибра

— И я так к этому отношусь, дорогой Олег. Но ничего не имею против верлибра не только как читатель, но и как поэт и переводчик, а, может быть, в этом и вся разница между нами?

Нет, мне кажется, это чисто логически неверно: одно дело — не использовать в своей практике что-то, а другое дело «иметь против». Я в своей практике не использую элегических дистихов (надо бы попробовать) или акцентного стиха, но это же не значит, что я имею что-то против них.

Дорогой Олег, нельзя разницу во мнениях представлять как ошибку оппонента. Это просто разный взгляд на вещи.

Дорогой Алеша, Вы совершенно правы! Именно поэтому речь у меня шла ни в коем случае (кроме случаев, специально оговоренных) не о мнениях, а о фактах или интерпретациях фактов, которые мнениями не могут являться. Что в Европе все пишут верлибром (извините, Вы согласились отвечать за всё, что содержится в этом материале), что Гельдерлин писал в состоянии безумия «гельдерлиновым стихом», что «Александрийские песни» — верлибры, что количественно верлибры в современной стиховой продукции на русском языке заняли место регулярного стиха — это не мнения, а ложные утверждения. Их я и называл ошибками.

Заодно я утверждал и утверждаю, что каково бы ни было Ваше мнение о значении и исторической судьбе верлибра в русской поэтической продукции, доказать его Вам не удалось. А с самим суждением — я это и в моем ответе несколько раз подчеркнул — я совершенно не спорю. Не в смысле, что я с ним согласен или не согласен, а в смысле, что я его сейчас просто не обсуждаю.

Дружески,

Алёша Прокопьев

Дружески
Ваш Олег Юрьев

(Письмо Алеше Прокопьеву по поводу верлибра)

начало здесь

ЕЩЕ ОДНА НЕОБХОДИМАЯ ОГОВОРКА

Надеюсь, что Вам (и никому другому из числа мыслящих существ, а немыслящие пускай считают как хотят) не придет в голову причислить меня к “врагам верлибра”. имя же им Легион — ну, например, к каким-нибудь простодушным ИТРам, с чьей точки зрения всё, что нельзя спеть под гитарку, по определению не является стихами. Бывают еще (и даже довольно часто встречаются) люди, обычно выпускники Литинстутута, которые с таким трудом выучились (или думают, что выучились) рифмовать на два притопа три прихлопа (т. е. пятистопным ямбом), что всякий чужой отказ от этого волшебного искусства возмущает их до потери пульса как вопиющая неблагодарность. Есть и другие категории “верлиброедов”, но не станем их касаться — это завело бы нас слишком далеко. Думаю, интуитивно ощущается, что я и к ним не принадлежу.

Как читатель я ничего не имею против верлибра на любом из трех языков, на которых могу читать стихи (т. е. кроме русского и немецкого — по-английски с известными ограничениями), если это стихи, которые мне нравятся. Я не враг верлибра и не друг верлибра. Также я не враг и не друг силлабо-тоники, силлабики, квантитативного стихосложения и слоговой версификации типа японской. Я просто-напросто полагаю, что все эти вещи относятся к инструментарию — частично заданному культурно-историческими и лингвистическими реальностями, а частично зависящему от нас, развиваемому и используемому нами. Другое дело, что не всё из перечисленного я как человек определенной культуры и определенного языка в состоянии непосредственно воспринять. Музыкальное ударение — ИСКЛЮЧЕНО! Да и орган для восприятия силлабики у нас отмер (спасибо, Михайло Васильевич!) и никогда не отрастет, несмотря на все попытки талантливых и не очень талантливых людей возродить “русскую силлабику” — мы всегда будем слышать ее как тонику. Соответственно, и писать сейчас силлабические стихи — вещь несерьезная. Даже переводить ими.

Мы, конечно, очень много времени и сил уделяем мыслям обо всем этом инструментарии, и это ОЧЕНЬ правильно с нашей стороны: любой приличный слесарь беспокоится о сохранности и обновлении своих инструментов, но это зачастую приводит к известному преувеличению значения всех этих вещей в нашем профессиональном сознании, отчасти даже к “инструментальному фетишизму”, перефразируя снова вошедшего в моду бородача. Все же давайте не позабудем, что сутью наших занятий является результат применения этих инструментов. Т. е. поэзия.

А что есть поэзия, Алеша? Как верно заметил наш вечный патрон (и наша вечная укоризна, насчет того, что у него “всё чужое — и всё свое”) Василий Андреевич Жуковский: “Поэзия есть Бог в святых мечтах земли!” Лучшего определения у меня для Вас (и для себя) нет. Вот давайте и исходить из того, что Богу в святых мечтах земли всё равно, где появиться — в шестистиопном ямбе или в верлибре. Это наши инструменты, а не его. Если Вы, один из признанных виртуозов русской силлабо-тоники, заскучали от этого своего всеумения и находите, что верлибр представляет Вам больше возможностей по вызову упомянутого божества, то это, несомненно, Ваше полнейшее и легитимнейшее право, но результаты такого решения могут быть поверены только Вашей личной практикой, т. е. Вашими личными произведениями. А вовсе не мировой историей.

Попросту сказать: кто хочет верлибрировать, пусть, пожалуйста, верлибрирует сколько хочет, но пусть не ссылается на Европы, на Гельдерлина, на Ницше (и на Гейне) и вообще пусть пользуется для само(обо/о)снования надежными данными. Тем более в рубрике “Ликбез”. Вот мой личный простой и единственный интерес в связи с Вашей “речью о верлибре”. Но теперь — к родным осинам, на язык которых Вы “переперли” так много прекрасных стихов, а я — так немножечко и не всегда прекрасных.

ЗАБЛУЖДЕНИЯ В  РОДНЫХ ОСИНАХ

Вообще, как только дело доходит до отечественных материй, Ваше изложение, в европейской, особенно немецкой части, очень интересное по материалу и представлениям, вдруг приобретает какой-то несколько неопределенный характер. В целом его уже трудно назвать и изложением, поскольку я, честно говоря, подчас с трудом улавливаю связь между отдельными высказываниями и утверждениями. Понятно только, что Вы провозглашаете нечто, но что? По общему контексту, грядущее Торжество Верлибра в русской стихотворческой продукции. Точнее даже, Вы объявляете его количественно совершившимся:.

Сегодня свободный стих занял место регулярного в смысле распространенности практики — и если прежде было удивительно, когда кто-то пишет регулярным, это стало просто труднее делать, тем интереснее эти примеры.

На основании каких данных Вы делаете такие смелые утверждения? Любой человек, перелистнувший толстые журналы и текущие стихотворные книжки придет к выводу о явном количественном превосходстве продуктов регулярного стихосложения над верлибрами. Вы, конечно, можете сказать, что “они не считаются”, потому что плохие и неинтересные, но со стиховедческое точки зрения это уже было бы совершенно нерелевантно. Утверждение если не очевидно ложное, то очевидно недоказанное — и это снова удар по Вашему тексту в целом.

Если уж мы говорим на уровне ощущений о вещах, которые могут и должны быть измерены, то я бы сказал, что по моему ощущению соотношение различных форм регулярного и “свободного” стиха в текущей продукции на русском языке не очень изменилось по сравнению с советским временем. Тогда для “верлибристов” был выделен свой угол и в этом углу производилось и публиковалось заметное количество верлибров, в том числе и вполне качественных. Достаточно назвать уже упомянутого Г. И. Алексеева, или, несомненно, хорошо известных Вам Метса, Бурича или Куприянова (у последнего, кстати, многие переводы с немецкого, на мой вкус, довольно блистательны — можно вспомнить того же яндлевского мопса). Да и советские многопишущие чиновные “лирики” типа какого-нибудь там Винокурова производили известное (и немалое) количество верлибров, которые публиковались в журналах и включались в ихние “очередные книжки”. Единственное отличие сего дня — появление бытового верлиброписания, т. е. теперь графоманят не только ямбами, но и верлибрами. Уж не знаю, радует ли Вас это обстоятельство, но оно безусловно не имеет прямого отношения к вещам, о которых мы с Вами рассуждаем.

Я бы сказал (если Вам, конечно, интересно), что по моему ощущению (не станем больше касаться количественных вещей, это ведь действительно совершенно некорректно без надежных количественных исследований!) в современной ситуации произошло заметное ухудшение среднестатистического качества верлибра, не только по сравнению с советским временем, но и по сравнению с 10-20 гг., когда верлибр был сравнительно редок, но меток. Признаюсь, что в современной (т. е. начиная с 80-х гг. прошлого века и по сей день) верлибрической продукции на русском языке (не беру на себя смелость утверждать, что вся она проходит через меня, но кое-что, конечно, подвертывается) я пока не встретил ничего сопоставимого ни с несколькими текстами Блока, ни с верлибрами (если они действительно верлибры, это требовалось бы еще просчитать как следует)  Хлебникова, ни с “Нашедшим подкову”. Шедевры русской поэзии по-прежнему возникают преимущественно в широких рамках регулярного стиха. Иногда можно обнаружить что-нибудь любопытное на уровне Нельдихена, но редко, к сожалению… Это мое личное вкусовое ощущение, которое я, разумеется, никому не навязываю, но всё же убежден, что если мне сейчас покажут “Нашедшего подкову”, то я его узнаю.

Думаю, что причины этого качественного отступления русского верлибра можно найти — только Вы не обижайтесь, Алеша! — во многих десятилетиях деятельности Вашего цеха, цеха стихотворных переводчиков, безустанно снабжавших “Иностранную литературу” и издательство “Радуга” (не забыть “Молодую гвардию” с ее брощюрками, у меня была пачка сантиметров на тридцать!) переводами заграничной поэзии. В результате в сознании нескольких поколений молодых людей, образовывавших себя этими переводами и наивно полагавших, что это-де стихи Элиота или Эзры Паунда, или Сен-Жон Перса, или-или-или, но только по-русски, укрепился некий совокупный образ “прогрессивного западно- /среднеевропейского стиха” в виде наслоения холостых, не напрягаемых с никаких сторон, “словарных”, т. е. взятых в первых, нейтрально-бесполых значениях слов.

Вы же не станете в здравом уме и памяти отрицать, что советский “информативный перевод” — не “классической” (там были другие, вполне ясные требования и условности), а более или менее “модерной” стихотворной продукции окружающего СССР мира — только в очень редких и случайных случаях являлся действительно русскими стихами (можно вспомнить несколько гениальных переводов Михаила Еремина из элегий Элиота на фоне сергеевской промокашки; прошу любителей не обижаться: я высоко ценю качества Андрея Яковлевича Сергеева как прозаика и мемуариста, но переводы его никогда не производили на меня никакого впечатления). В большинстве случаев они являются некоей условностью того или иного лингвистического и версификационного качества. Это, повторяю, не в обиду — я очень люблю переводчиков, вырос среди них, но таковы, с моей точки зрения, факты: просветительская деятельность советского переводческого корпуса имеет очень много негативных (но, разумеется, не только негативных) сторон в смысле воздействия на текущую литературу. 

Вы, конечно, правы, когда говорите о благодетельных ошибках перевода, “кто-то великий” (действительно не помню кто) сказал, что вся европейская культура — это гигантская ошибка перевода (библии, естественно), но НЕ ВСЕГДА ЖЕ ОНИ БЛАГОДЕТЕЛЬНЫ и не во всех случаях! Не стоит превращать парадоксы в законы исторического материализма, и конкретно в нашем случае, применительно к русской литературе 60-90 гг., вся эта индустрия ознакомительного перевода, обращенная к ОЧЕНЬ НАИВНЫМ в культурном смысле людям (которые с тех пор, кажется, стали еще наивнее) и создающая не реальное знание и понимание, а ИЛЛЮЗИЮ знания и понимания, привела к возникновению разнообразных химер, начиная с молодежной прозы 60-х гг., основавшейся на творчестве Риты Райт-Ковалевой, или вот к химере “постсоветского верлибра”, имитирующего в значительной части неведомо какие переводы с неведомо каких языков. А заодно неведомо какую “усредненно-современную” жизнь, какой в России никогда не было и не будет. Литературные воздействия “из вторых рук” чаще всего приводят к второсортности, и даже распространившееся сейчас “офисное” знание английского языка ничего не меняет: оригиналы читаются под углом зрения когдатошних переводов. Впрочем, тема «ошибок перевода» как двигателя культуры — очень интересная тема. Стоило бы ее когда-нибудь обсудить с бескорыстным интересом.

КТО ТАКИЕ НОВОАКМЕИСТЫ

К Вам (или к Вам и к Станиславу Львовскому) возникает ряд вопросов и просто по тексту. Потому, что непонятно!

Например, кто такие “неоакмеисты” в нижеследующем Вашем высказывании и зачем их сравнивать с “настоящими акмеистами” (и кто такие, к слову говоря, “метареалисты” с “концептуалистами” и о чем они спорили, тоже по поводу ритмических схем? — шучу-шучу, знаю, кто такие, наслышаны-с…):

Очень интересно было бы сравнить стихи современных русских поэтов, тех, кого условно называют «неоакмеистами», со стихами настоящих акмеистов, мне кажется, результаты исследования одной только формы стиха были бы для многих, мягко скажем, неожиданными.

 Вполне допускаю, но почему без имен? Кого называют, кто называет? И о результатах такого рода гипотетического сравнения Вы высказываетесь довольно-таки неопределенно, в сущности, сообщаете только, что они нас удивят. Но что, собственно, должно нас удивить? Что ритмо-метрические схемы у “настоящих акмеистов” (кто опять же имеется в виду — Зенкевич, Нарбут?) богаче, чем у наших современников, “рифмующих квадратиком” (по известному выражению Анны Ахматовой)? Ну, так примерно такой же результат мы, вероятно, получим, сравнив Блока с Валерьяном Бородаевским, а Ахматову с Татьяной Вечоркой, т. е. с современниками меньшего калибра. Понятное дело, начни мы сравнивать (хорошо бы Вы обозначили стиховедческую методику такого сравнения, существуют разные — со времен Андрея Белого много воды утекло) Ахматову с вялой Седаковой или с советским — очищенным от советской идеологии, но вполне московским толстожурнальным своего времени — стихом  “Московского времени”, то результат, несомненно, получился бы плачевным для наших современников. В смысле, выглядели бы ритмически беднее. А если сравнить, например, «Симфонии» Андрея Белого с Драгомощенкой? Ой, что бы тут было — все бы удивились, в первую очередь Роман Якобсон! Ну и что?

Вполне допускаю, что если бы такое сравнение производилось между действительно сопоставимыми по поэтическому значению авторами, например, той же Ахматовой или того же Блока с изошренным полиметризмом ранней и средней Елены Шварц, или с глубочайшим ритмическим дыханием “допереломного” Александра Миронова, достающим иногда до самого дна метрического вдоха-выдоха, да хоть и с головокружительными по внутреннему звуку четверостишиями Олега Григорьева, то результы удивили бы уже Вас — Вы удивились бы богатству “синтаксически-ритмических конструкций” современной русской просодии. И ее возможностям, каковые Вы с порога отвергаете, толком не объяснив, по какой причине Вас не убеждает довод о невыработанности ритмо-метрических и прочих возможностей русского языка. Меня лично он во многих смыслах убеждает. В своей практике я чувствую эти возможности, этот невыработанный ресурс каждую минуту, каждую секунду. И это наполняет меня счастьем, простите за интимности.

Кстати, то же самое распространяется (в меньшей, но существенной степени) и на немецкий язык. Что обеспечивает ему теоретическую и практическую возможность “возвращения” в лоно непримитивно понятого “регулярного стихосложения” (что  сейчас отчасти и происходит). У французского или польского, языков с исходной силлабикой и фиксированным ударением такой возможности просто-напросто нет, даже кабы и захотели — недостаточно дать регулярному стиху век-другой постоять “на парý”, необходимы и объективные, в том числе лингвистические предпосылки, которые Вы, кажется, недооцениваете. Эти языки обречены на верлибр — или на изобретение когда-нибудь новых систем стихосложения.

Справедливости ради должен заметить, что разнообразие и богатство ритмо-метрических схем ЧИСТО ТЕОРЕТИЧЕСКИ не должно само по себе гарантировать поэтической значительности. Иначе “поэты из программистов” давно бы нарисовали в компьютере очень красивые схемы и забили в них свое “Солнышко лесное”. И превзошли бы Мандельштама. Впрочем, кажется, именно этим они и занимаются. Может быть, и без компьютера.

Впрочем, тут я не сказал ничего свежего, всё это рассказывал еще Андрей Белый Саше Черному за рюмкой зеленого вина.

Повторюсь: меня очень смущает полная, со всех сторон закругленная неконкретность Ваших высказываний — так же нельзя, Алеша: в таких случаях нужно выкладывать карты на стол: имена, тексты, принципы сравнения, результаты. Хорошо бы и схемы. Предположения тут не работают.

Ну, и не могу не заметить, что и применительно к истории русской поэзии в Вашем изложении звучат иногда странные вещи: “Александрийские песни”, например, НЕ ЯВЛЯЮТСЯ верлибрами — это явный тонический стих, пусть и нерифмованный, зато укрепленный синтаксическими параллелизмами до состояния имитации позднегреческих размеров. Что для Вашего изложения, впрочем, совершенно неважно, как неважны для него и верлибры Блока, генетически связанные скорее с тургеневскими “Senilia” (Блок иногда испытывал нежность к плохой литературе). Всё это неважно, поскольку само по себе ничего не доказывает. Ну, назовете Вы еще несколько верлибров этого времени, и что дальше, что это объяснит?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я не стремился опровергнуть или поправить каждое Ваше утверждение или высказывание, показавшееся мне сомнительным или несомнительно ложным. Я остановился только на некоторых примерах этого рода, само наличие которых не позволяет всерьез говорить о Ваших посылках.

Это не полемика, Алеша. Если бы это была полемика, то я бы действительно остановился на интерпретации заголовка.

Мне кажется, что Ваше выступление в значительной степени обесценивается методологическими и фактическими неточностями, неподтвержденными утверждениями и т. п. И я попытался обратить Ваше и Ваших читателей внимание на эти важные вещи.

А тема интересная и любопытная. Есть — применительно к русскому верлибру — вещи, которые хотелось бы обсудить. Например, негативную роль Синодального перевода библии в формировании соответствующего типа русского протоверлибра, т. е. “библеизирующего стиха”. Вы правильно отмечаете происхождение некоторых типов верлибра из такого “библеизирующего стиха”, но есть все же ощутимая разница, опирается такой стих на перевод Лютера (или на другие немецкие переводы, они в литературном смысле почти все неплохи), или на Библию Короля Джорджа — или на Синодальный перевод, чьи художественные качества, мягко говоря, оставляют желать лучшего. Как говорила незабвенная Э. Л. Линецкая: “Библейские цитаты мы, к несчастью, должны давать в Синодальном переводе”. Вследствие чего  нам остается в качестве источника вдохновения только славянская библия (жаль, что ее мало издают — следовало бы!), отчетливо помнящая о своем происхождении от Септуагинты, и соответственно, редко путающая библейскую прозу с библейским стихом.

Или теоретически возможное произведение различных видов верлибров от различных видов регулярного стиха (надо было бы считать, считать!) — например, блоковского верлибра от блоковского дольника, мандельштамовского — от мандельштамовского вольного стиха соответствующего времени…

Но оставим это, лучше подытожим сказанное:

— начиная с заголовка, создающего совершенно ложное впечатление о реальной ситуации, и продолжая чрезвычайно интересным, но местами ошибочным или, по меньшей мере, недостаточно обоснованным изложением истории европейского, в особенности немецкого верлибра, Ваш текст является подрывом собственного фундамента: ведь невозможно поверить автору, так часто и так очевидно ошибающемуся;

— переход от западноевропейских реалий (даже если бы они были отражены безупречно) к “родным осинам” методологически и логически ни на чем не основан, кроме принятой за полуневысказанную аксиому необходимости догонять европейские зады;

 — изложение в последней, “отечественной” части совершенно бездоказательно, отрывочно и напоминает скорее обрывки какого-то ненаписанного манифеста, чем внятное размышление о заданной проблеме.

Мне очень грустно было говорить всё это, но не сказать всего этого я не смог (хотя и пытался уговорить себя не реагировать) — именно потому, что Вы великий переводчик и прекрасно образованный человек, доверие к Вашим утверждениям и сведениям со стороны “малых сих” было бы вполне понятно и естественно. И я призываю Вас, Алеша: пожалуйста, не забывайте об этой Вашей особой ответственности. Перепутать или ошибиться может каждый, но возьмите собрание сочинений Гельдерлина и посмотрите в раздел “Позднейшие стихи”, прежде, чем говорить то, что Вы сказали.

И последнее: если Вы напишете нового “Нашедшего подкову”, я буду бесконечно счастлив за Вас, за себя и за русскую поэзию. Но это совершенно не требует подведения фундаментальной базы, обосновывающей историческую необходимость всеобщего перехода к верлибру. Ей-Богу! Достаточно Вашего личного желания.

Ваш дружески (поверьте, действительно дружески)

Олег Юрьев

(письмо Алеше Прокопьеву по поводу верлибра)

ТРИ НЕОБХОДИМЫЕ ОГОВОРКИ

Вероятно, следует сразу же сказать, что я с большим уважением и симпатией отношусь к Алексею Прокопьеву — одному из лучших русских стихотворных переводчиков нашего времени и замечательному поэту, многие стихотворения которого мне очень нравятся. И что это отношение нисколько не изменилось в результате чтения материала „Почему в Европе все пишут верлибром“, который я считаю довольно ошибочным по сообщаемым читателю сведениям и чрезвычайно сомнительным по не столько прямо высказанным выводам, сколько по выводам, к которым наивный читатель (а ненаивных читателей мы, к сожалению, имеем сегодня очень немного) подталкивается якобы самостоятельно.

У меня нет никаких сомнений в принципиальной компетентности и осведомленности Алексея Прокопьева в области истории поэзии на основных европейских языках  — если не он в курсе дела, то кто же? Некоторые фактические уточнения с моей стороны ни в коем случае не означают обратного.

И последнее пока: я прекрасно понимаю, что если это не написанный, а записанный текст, то не меньше трети, а то и половину практической ответственности за формулировки и ход изложения несет записывающий, в данном случае Станислав Львовский. Такой текст, в сущности, справедливо было бы называть текстом Прокопьева-Львовского, но поскольку я не знаю степени редакционного участия Ст. Львовского, поскольку текст опубликован слитно, в виде эссе, и поскольку, в конце концов, он подписан именем Прокопьева, то обращаться я буду к нему, исходя из его полной ответственности за опубликованное под его именем (но имея, конечно, в виду вышесказанное).

И начнем действительно с самого начала, с заголовка, на чем можно было бы и закончить, если бы речь шла о чистой полемике. Но речь о чистой полемике не идет — речь идет о вещах, которые сами по себе важны и интересны.

НАЧНЕМ С НАЧАЛА

Дорогой Алеша, я, как и Вы, уже взрослый мальчик и мне известно, что заголовки по большей части даются редакцией. С глубокой верой газетных редакторов в свое право и обязанность изменить придуманный автором заголовок ничего не поделаешь, я уже махнул на это дело рукой. Но если Вы сами придумали этот заголовок, то извините, пожалуйста (и Станислав Львовский пусть извинит). В любом случае, кто бы его ни придумал, Вы его не отозвали и не заменили, а он КРАЙНЕ неудачен, поскольку с самого начала предпосылает материалу стопроцентно ложную, искажающую реальное положение вещей информцию. Даже если бы всё последующее (в части объективных сведений, о мнениях мы сейчас не говорим) было „без сучка и задоринки“ (чего, к сожалению, с моей точки зрения, не наблюдается), то уже одного этого заголовка было бы достаточно для системного искажения картины.

Алеша, я Вам, конечно, не скажу за всю Европу, вся Европа, как Вы и сами хорошо знаете, очень велика, но за Молдаванку и Пересыпь, т. е. за немецкоязычное пространство, возьму на себя смелость сказать совершенно определенно: ЭТО НЕПРАВДА.

„В Европе“ вовсе не „все“ пишут верлибром (не касаясь пока определений и оставаясь при интуитивном понимании). Более того, в последние полтора-два десятилетия любой внимательный наблюдатель отметил бы в текущей, т. е. реально пишущейся, печатающейся и читающейся немецкой лирике очевидное отступление формально „свободного“ стиха и очевидное наступление весьма многоразличных, в том числе и очень нетривиальных форм регулярного стиха. Причем эта тенденция касается всех поколений этой сегодня необыкновенно многообразной и технически, тематически, стилистически весьма изощренной поэзии. Достаточно назвать книгу „Sonanz“ (2007) Эльке Эрб — по моему мнению (не буду ссылаться на критику и более или менее единодушное мнение „литературной общественности“ — мне достаточно моего), одну из самых выдающихся книг в истории поэзии на немецком языке — ну, не менее чем за два-три века. Вы понимаете, чтó это значит. В „Sonanz“ Эльке Эрб, за свою жизнь (она родилась в 1938 г.) не зарифмовавшая, кажется, ни единой строчки за исключением, конечно, переводов, демонстрирует — скажем осторожно — ритмометрические кластеры и рифмические (рифмоидные) вкрапления, позволяющие говорить об индивидальном стихе этой книги как о варианте регулярного стиха. Я писал, кажется, когда-то об этой книге — с помощью определенных ментальных техник Эльке Эрб в течение нескольких лет заглядывала в свое языковое и поэтическое подсознание — и там, к ее изумлению, оказались целые ландшафты “регулярного стиха”, о которых она даже не подозревала.

Или возьмем, например, — чтоб было посложнее стиховедчески — Ульфа Штольтефота, моего (и не только моего) фаворита в “среднем” поколении, среди тех, кому сейчас за сорок — в своих “кристаллографических” строфах он выработал совершенно индивидуальный стих, совершенно отчетливо имеющий собственный “закон возвращений”, в том числе и ритмический. Назвать этот стих “верлибром” было бы просто-напрасто стиховедчески неверно. 

Не знаю, авторитетно ли для Вас мое мнение — мнение человека, регулярно посещающего поэтические чтения, читающиего новые книги и выпуски литературных журналов, наконец, антологии современной немецкой лирики, т. е. человека, существующего более или менее “внутри” текущей немецкой поэзии — ни о каком “все пишут верлибром” не может идти речи, даже сонеты снова пишутся (что я не слишком одобряю, признаться, но это другой разговор) — причем я имею в виду не бытовое стихотворство, а стихотворство вполне квалифицированное и принимаемое немецкой “литературной общественностью” в качестве серьезной лирики.

Как Вы, конечно, и сами понимаете (поскольку даете “негативное определение верлибра”), “свободным стихом” не является НИКАКОЙ стих, демонстрирующий известный и чувствуемый читателем закон возвращения. Стих — по самому общему определению — это и есть “закон возвращения”. В этом смысле и синтаксический стих Геннадия Алексеева, иконы русского верлибра, — страшно сказать, во многих проявлениях верлибром не является, посколько опирается на синтаксические повторы, автоматически обеспечивающие повторы ритмические, не говоря уже о том, что в значительных своих объемах (особенно в прижизненных публикациях) это белый регулярный стих, в той или иной степени маскирующе записанный, И тут мы возвращаемся в немецкий язык, не в сегодняшнюю его ситуацию, о ней я высказался достаточно отчетливо — а к базовой проблеме восприятия, особенно восприятия извне. Стиховедам следовало бы и в немецких стихах 50-90 гг. изучить публиковавшиеся массивы и отделить “чистый верлибр” от белого регулярного стиха с теми или иными перебивами, “отчужденного” с помощью графики (разломом строк, в первую очередь, но и не только). Эти внимательные стиховеды обнаружили бы, что ОЧЕНЬ значительная часть массива высококачественной немецкой лирики, ее высших достижений по обе стороны Стены окажется “отчужденным” или “ложным” верлибром. Это, несомненно, касается и Грегора Лашена, и Вульфа Кирстена, и Сары Кирш, и Петера Хухеля и такого неомненно великого поэта, по значению для немецкой поэзии не уступающего, на мой взгляд, Целану, как Иоганнес Бобровский. А такие важные поэты как Артманн и вообще постоянно пользовались вариантами классического стихосложения. Еще следовало бы хорошенько рассмотреть со стиховедческой точки зрения сочинения, например, Эрнста Яндля или Оскара Пастиора (с его чисто фонетическими схемами возвращения), но в любом случае, даже без подробного изучения яндлевского мопса можно сказать, что мессидж Вашего заголовка, дорогой Алеша, не соответствует не только фактам сегодняшнего дня, но и фактом ближайшей (т. е. однозначно маркируемой “верховенством верлибра”) истории поэзии на немецком языке. Даже когда казалось, что есть только верлибр, было на самом деле много еще чего. Причины, сделавшие для немецкой поэзии 50-90 гг. прошлого века все эти “маскировки” необходимыми, достаточно очевидны — кто в больших объемах читал немецкую “культурную”, “философскую” и “натурфилософскую” лирику, начиная с вильгельминских времен и кончая пятидесятыми годами следующего века, хочет всё проклясть и никогда в жизни не рифмовать, не ямбировать и некоторые (очень многочисленные слова) немецкого языка просто забыть. Это касается не только разного рода культурной графомании, переходящей в нацистские гимны, но и, в принципе, довольно доброкачественной “натур-философской лирики” т. н. “внутренней эмиграции” — Вильгельма Леманна и Оскара Лёрке, например, сопоставимых по качеству с Самойловым или даже (в случае Леманна) с Тарковским. Но тем не менее — возвышенно-культурно-философское рифмование выработало к концу 50 гг. свой ресурс, даже с учетом дольников. Совсем выработало. Политическая и историческая составляющая, о которой обычно говорят, тоже имела место, но было бы интересно рассмотреть, как она практически, психологически, поэтологически действовала на таких авторов, как, например, Гюнтер Айх, вполне успешно начинавших в “Третьем Рейхе” и принимавших решения об изменении своей поэтики в ранней ФРГ.

Вообще говоря, достаточно послушать современные немецкие стихи (в произнесении их авторов, естественно), как желание назвать многие из них верлибрами незамедлительно исчезнет — в устном исполнении очень многие стихи демаскируют себя незамедлительно.  

Прежде, чем я перейду к “русской части” Вашего “гимна верлибру”, не удержусь всё же от высказывания некоторых сомнений и в общеисторической, так сказать, общеобразовательной части Вашего изложения. Я не буду прочесывать весь Ваш текст, скажу только о том, что бросилось в глаза и (от Вас) удивило.

О ГЕЛЬДЕРЛИНЕ И ПСЕВДОПСЕВДОАНТИЧНОМ СТИХЕ

Мне всё же кажется, Алеша, что Вы иногда притягиваете факты литературной истории к желательному для Вас результату.

Ваша идея о первенстве немцев в области “свободного стиха” на основе реформ Клопштока очень лестна для немцев, которые, как известно, имеют невинную слабость считать себя первоизобретателями всего, но всё же очень и очень сомнительна.

Безусловно, система передачи качественного древнегреческого стихосложения через количественные условные подобия является величайшим достижением — подарком не только немецкому языку, но и любому языку, располагающему лишь силовым ударением в отличие от музыкального, в том числе, конечно, и русскому. Это “псевдоантичное” стихосложение входит как дополнение в систему регулярного стихосложения как немецкого, так и русского языка и, собственно, никого не беспокоит — ни здесь, ни там.

Но я понимаю, что Вы имеете в виду “псевдопсевдоантичное”, т. е. “антикизирующее” стихосложение, например, индивидуальный стих Гельдерлина.  Этот стих действительно довольно часто создает впечатление, что он — “античный” стих (псевдо- я опускаю, понятно, что в “тонических” языках, никаких непсевдоантичных размеров быть не может), при ближайшем же рассмотрении не показывает полного соответствия ни одному из известных нам античных размеров (или строф как фиксированной комбинации стоп).  Но это, конечно, не делает стих Гельдерлина “верлибром”  или даже “протоверлибром”. Это остро ритмический стих, под маской антикизирующего стиха (что позволяет очень сложные зияния и перебивы) практикующий скорее нерегулярную, но тем не менее ощутимую тонику “библеизирующего стиха”. К слову, мне неловко напоминать Вам об этом, но безумие Гельдерлина является медицински доказанным фактом (и любой бы сошел с ума после варварских процедур, каким его подвергали), но, тем не менее, в этом безумном состоянии он писал  вполне рациональные, абсолютно регулярные стихи во вкусе просветительской и частично остроумничающей поэзии XVIII века, не имеющие ничего общего с “гельдерлиновым стихом” — ни версификационно, ни образно. В гельдерлиноведении их причисляли прежде к “наивной поэзии”, сейчас имеется тенденция искать в этик т. н. „Späteste Gedichte“ связи с “основным Гельдерлином”. Т. е. дело обстоит образом, прямо противоположным Вашему утверждению. Впрочем, верю и надеюсь, что это самое утверждение, прямо противоречащее общеизвестным фактам, есть результат какого-то нарушения взаимопонимания или коммуникации между говорящим и записывающим. Но в любом случае, оно требует уточнения и исправления. Но это так, к слову, вернемся к предмету.

Вы же и сами хорошо понимаете (и этого касаетесь), что почти любое фольклорное стихосложение (и древнееврейский стих соответствующих частей библии в том числе) демонстрирует очень нерегулярные закономерности ударений, цезур и т. п., и тем не менее никаким верлибром не является — на известных массивах текста чисто статистические закономерности возврата ударений (счета силлаб, где это укоренилось в результате распада позднеантичной версификации) ощущаются как стиховой признак.

Соответственно, не является верлибром и стих Ницше, который Вы поминаете — этот в целом типичный “библеизирующий стих” (несколько замаскированный новой, “заратустрианской экзотикой” — там где это стихи, а не философские афоризмы), каким разговаривали еще в барочные времена просто проповедники и поэты-проповедники. Считать эти “подражания Св. Духу”, вполне, впрочем, вписанные в системы жанров соответствующих европейских языков, стихами или прозой — дело скорее идеологических предпочтений и традиций каждой отдельно взятой литературы, но думаю, что если бы мы могли их самих спросить, этих проповедников, то стихами они бы назвали бесчисленные сонеты и гимны во всем великолепии их метрических экспериментов, — но Вы, один из лучших переводчиков немецкого барокко на русский язык, Вы всё это знаете не хуже, а, скорее, и много лучше меня.

В общем, я с Вашей концепцией развития темы верлибра в немецкой поэзии категорически несогласен, вижу в Вашем изложении рад фактических ошибок, да и вообще оставил бы на своем месте французский приоритет насчет систематического введения “верлибра”, что подчеркивается и самим словом, проникшим во все языки. Чисто методологически, даже если бы отдельные попытки и существовали в других языках раньше лет на сто, то это бы не означало действительного приоритета; первый язык массового применения верлибра был всё же французский. Впрочем, спорить об этом дело праздное — какое нам, собственно, дело, кто у них там чего изобрел. Хочу только отметить, что приведенная и остроумно интерперетированная Вами остроумная цитата “кого-то из великих”, насчет того, что “«Кто знает, может быть, жизнь — это короткий дивертисмент между двумя ледниковыми периодами». То же самое, кажется, можно сказать о рифмованной силлаботонике.” — методологически работает скорее против Вашей концепции: кто знает, не являются ли жалкие сто (ну, пускай сто пятьдесят) лет массовидного применения “свободного стиха” в европейской поэзии незначительным и не создающим никакого особенно историко-литературного значения интермеццо — как дело у них там дальше пойдет, мы ж не знаем, может через век-другой все будут ронделями шпарить. А, может, никаких стихов вообще не будет — отомрут.

Если не находиться в религиозном убеждении, что в истории версификации (и вообще в истории) существует поступательное движение, завершающееся — как в историческом материализме — победой верлибра (коммунизма, либерализма) и его Вечным, уже не нарушаемым никаким развитием Царствием (а в такой примитивности я Вас не обвиняю, хотя должен признаться, что рассматриваемый текст может быть истолкован в этом огорчительном роде), то следует спросить себя: не слишком ли преувеличиваем мы “знамения века сего”. Вы говорите о долгих исторических вещах и применяете их к этому краткосрочному периоду — явное нарушение исторической оптики! Двух- или полуторатысячелетняя история постоянного умножения и усложнения элементов версификационных структур, “вдруг” остановленная, пока что весит на методологических весах несравнимо больше этой остановки. Пока что мы не знаем, чем она кончится, эта остановка (даже если она существует, что теоретически обсудимо, мы видим зачастую совсем не то, что есть — а то, что хотим или можем видеть). Не знаем и никогда не узнаем, ибо краток век человеческий…

Но не стоит ли нам уже, наконец, перебраться в наши палестины, поскольку доказать необходимое и обязательное соответствие процессов, происходящих в “западной культуре” (которую тоже не стоило бы воспринимать уж так уж интегрально, но это другой разговор), процессам, происходящим и долженствующим происходить в русской культуре, практически в такой же степени возможно, как доказать утверждение, что в России должны быть те же средние температуры воздуха, как в Европе. Ну, было бы — в данном конкретном случае, с температурами — неплохо, но что толку об этом говорить: придет всемирное потепление, в тундре вырастут пальмы, вот тогда и поговорим.

Другими словами:

Даже если бы всё сказанное Вами о европейской ситуации было правильно (что, к сожалению, далеко не так), то это ни в коей мере не могло бы быть автоматически обращено на русский язык, на русскую культуру — и на русскую версификацию, как некую техническую область между ними. «Необходимость верлибра» следовало бы доказывать для этого случая отдельно, исходя из местных условий. Этого Вы не делаете. Получается требование шубы отменить, потому что в Италии сейчас плюс двадцать, — ну и ходят доверчивые молодые люди вечно простуженные. Или — уж извините — получается извечная погоня за Вандербильдихой. Я уверен, что Вы этого не имели в виду, но… — получается, особенно в глазах “малых сих”. В Европах все пишут верлибрами, рассказывают знающие люди, а мы, как всегда отстали. Даешь догнать и перегнать! Поскольку Вы пристраиваете к этому делу солидно выглядящий исторический и теоретический фундамент, который Ваш читатель в основном не в состоянии проверить на устойчивость, выглядит всё это гораздо солиднее, чем обычно. И именно поэтому я счел нужным отметиться с некоторыми уточнениями.

Но сначала еще одна необходимая оговорка.

окончание здесь

Алфавит в произвольном порядке № 15: «Ш»

Сергей Шестаков

Уже несколько времени прошло, как я получил эту книжку (Сергей Шестаков. «Схолии». М,: Ателье Вентура, 2011), а написать о ней собрался только сейчас. Прочел я ее, конечно же, сразу и даже не один раз, и не было бы на свете ничего проще и приятнее (правду говорить легко и приятно, дело известное), чем сразу же написать: книжка изумительной красоты, а стихи по большей части замечательные.

Стихи по большей части действительно замечательные, а книжка действительно сделана невероятно хорошо. Сейчас, кажется, и вообще разучились издавать некрасиво, иногда даже возникает легкая и дурацкая ностальгия по советским стихотворным книжоночкам из газетной бумаги с волосатыми завитушками на обложке, но всё это, конечно, чушь — неизвестное мне издательство сработало превосходно и дай бог, чтобы так оно работало и дальше.

Но прежде чем написать вышесказанное, мне вдруг захотелось остановиться и подумать: а почему, собственно, они замечательные, эти стихи, чтó им удалось преодолеть, чтобы стать замечательными. Потому что следы этого преодоления местами заметны. Видно, какими они могли бы стать, эти стихи — и, к счастью, не стали. А стали почему-то совсем другими. Почему? Вообще, чтение этой книги пробуждает разные мысли и чувства помимо чувств и восприятий, обычно возникающих от чтения стихов, что — признаемся сразу — вещь не такая уж частая.

Самое для меня поразительное в стихах Шестакова — это их (само?)освобождение от системы поэтического языка, в которой они написаны и в которой в целом остаются — если бы они из нее уходили, это было бы понятнее. Уйти из этой «системы» довольно трудно (хотя, конечно, возможно), поскольку она объединяет множество противоречивых элементов и до какой-то очень дальней границы позволяет практически всё.

Этот, довольно массовый, поэтический язык возник в 80-х гг. прошлого века в результате соединения различных элементов позднесоветского «культурного» стихотворства (толстожурнального, но не только) на основе, условно говоря, «мандельштамовского поэтического синтаксиса», где синтаксис понимается не только и не столько как строение строки, сколько как способ порождения образов, генерируящая машинка для выбора и соединения слов. Что касается собственно синтаксиса, то этому языку пришлось много бороться внутри себя с синтактическими инерциями по Бродскому, (что удалось далеко не всем, особенно, не всем, социализованным в позднесоветской официальной поэзии, буквально больной Бродским — что можно наблюдать ну, хотя бы на Олесе Николаевой) и в очищенном от них виде язык этот стал «естественным стихотворческим языком» позднесоветской «образованной», т. е. вузовской молодежи, бравшейся за стихи. Это примерно как в 30-40 гг. XIX века пушкинский поэтический синтаксис стал «естественным языком стихотворства» и в результате Пушкин как автор с индивидуальным языком к этому времени и навсегда растворился, перестал узнаваться. Что-то подобное произошло и с Мандельштамом в 70-80 гг. ХХ века — он растворился. Впрочем, об этом я в свое время писал более подробно.

Всё это, конечно, совершенно не оценочно, а лишь попытка осознать литературно-исторические явления.

Только естественно, что большинство уже не таких молодых людей с высшим образованием, с семьей, с профессией, некоторые и с кандидатскими диссертациями, и версификационно гораздо более квалифицированные и более начитанные, чем средний советский „молодой поэт“ 80 гг., включая сюда, конечно, и большинство воспитанников сиротского дома на Тверском бульваре, просто-напросто не попадало ни в какие существовавшие в конце 80-х — начале 90-х гг. „литературные сообщества“: начинать там с нуля, с необходимой позиции „молодого поэта“ было для этих взрослых людей практически невозможно — психологически, да и по затратам времени. И особенно, если они жили „не в столицах“. Интернет — как только он возник и предоставил возможности „самоорганизации“ — оказался естественной площадкой, как бы „коридором“, по которому они двинулись мимо не то что закрытых для них, но чужих и неподходящих комнат. И там они встретились, и оказалось, что у них — в очень широком смысле — общий язык.

Таковы были „начала“ литературной биографии и Сергея Шестакова, образ Интернета как коридора — из его письма ко мне.

Я бы сказал, что в результате многолетнего естественного отбора выделилась группа наиболее талантливых людей, практикующих этот язык во всей широте его границ.

Чем же стихи Сергея Шестакова отличаются — не на мой взгляд, а на мое непосредственное ощущение от непосредственного и многократного (в общем, уже многолетнего) чтения этих стихов — от других, даже очень талантливых текстов того же синтаксиса? Ну, возьмем для примера — и только для примера! не для противопоставления, а для сравнения! — одного из его „общепризнанных лидеров“ (т. е. признанного самим сообществом, хорошо помнящим совместные начала) — и версификационно, безусловно, одаренного Александра Кабанова.

Сергей Шестаков (тоже очень рано и высоко оцененный этим сообществом) каким-то «неизвестным науке способом» преодолел генеративную машинку. Его словосоединения и ритмические фигуры производят на меня впечатление сейчас, непосредственно сейчас и самостоятельно порожденных. Даже если с внешней, поверхностной стороны они кажутся «такими же», как у других — известными «по методу» — метод тут оказывается второстепенной вещью: у поэзии, оказывается, нет никакого метода, что не совсем так, но само ложное ощущение „отсутствия метода“ дорогого стоит. Т. е. Шестаков не выходит за пределы определенного поэтического синтаксиса (я об этом уже сказал), но синтаксис этот перестает быть готовым, порождаемым по определенным алгоритмам. Становится „порождаемым сейчас“.

И это, с моей точки зрения, резко выводит Сергея Шестакова за пределы того сообщества, из которого он — формально-исторически — вышел. Даже в очень удачных стихах Кабанова я почти всегда чувствую эту генеративную машинку с ее щелканьем и дрожью, это автоматическое порождение образных и ритмических оборотов. В большинстве случаев это хорошие стихи, но их написало, в конечном итоге, «коллективное бессознательное», а не их автор. Разумеются, авторы таких стихов чувствуют это (но, конечно, не признаются — и не должны) и пытаются найти выход. Один из возможных выходов — это то, что в только что открытом в сети «Воздухе» Мария Галина, аннотируя книжку Кабанова, очень деликатно назвала «этической амбивалентностью» Я бы назвал это своего рода «гнидцой» — но эта „гнидца“ не личного, человеческого происхождения (с автором этой книжки я незнаком, вполне возможно, что он прекрасный человек) — а «литературной природы», она как бы «нужна», может быть, даже необходима: „гнидца“ эта (характерная не только для стихов Кабанова, но и для зрелого творчества многих стихотворцев „из коридора“), получается, один из немногих способов «индивидуализации» результатов работы (иногда блистательных) генеративной машинки. В целом, это известный, романтический, т. е. исторически-романтический выход из ситуации «общего языка»: попытка удара по нервам, т. е. перевод восприятия со слуха и глаз, т. е. с собственно поэтических воспринимающих органов, на нервы. С этим связано и появление элементов демонизма и брутализма литературного поведении (о чем упоминает и Галина; повторяю речь идет о проявлениях в текстах, а не в бытовом поведения, которое нас не касается), к сожалению, и сам в свою очередь быстро автоматизирующийся (что мы легко увидим на примере журнально-альманашной поэзии 30-40-х гг. XIX века).

У Шестакова ничего этого нет (и это при том, что он отваживается писать стихи о самых тяжелых и глубоких переживаниях собственной человеческой жизни): они почему-то не бьют по нервам, остаются в рамках поэтического восприятия. Думаю, этого не происходит потому, что ему этого просто не нужно: здесь не поэт слуга лампы, а лампа служит поэту.

Думаю, сегодня он единственный в своем роде — поэт, подчинившей себе «систему», из которой вышел и в которой при этом безопасно для себя остался.

Статья Александра Житенева «Михаил Еремин: поэтика словаря» — в целом очень толковая и интересная. Я бы, впрочем, начал ее непосредственно с поэтики Еремина, прямо со слов «Словарную» составляющую поэтики М. Еремина можно исследовать с различных позиций» — т. е. без преамбулы с многочисленными цитатами из многочисленных авторов, причем степень действительной соотносимости этих цитат с предметом, т. е. с ереминской поэтикой, очень трудно оценить — по недостаточному объему объяснений этой соотносимости и по несколько птичьему литературоведческому языку, наиболее выраженному именно в этой части статьи.

Лично на меня — ну, это действительно личное и ни для кого не обязательно, но, может быть, кому-нибудь интересно — производит несколько неприятное впечатление наименование писателей с одним инициалом, систематически проведенное в этой статье : А. Блок, О. Мандельштам, Вяч. Иванов и т. д. Некоторые из названных вполне в состоянии обойтись без инициалов, если написать Блок, то уж, наверно, никто не усумнится, о ком идет речь. Но если инициалы, то уж тогда — для классиков — оба, с отчеством. Для современников оба инициала тоже неплохи, но я бы не пожалел и полного имени: Михаил Еремин звучит хорошо, М. Ф. Еремин — деловито и с уважением, а М. Еремин на мой слух странно. Ну ладно, это всё мелочи. Хорошо, что о Еремине пишут и, в общем, сразу касаются сути — «поэтики словаря».

Возникает — точнее, возник сейчас у меня, по прочтении статьи Александра Житенева — вопрос, а не является ли оптимальным способом анализа стихов Еремина каталог словарных статей ВСЕХ значащих слов, в этих стихах использованных?

Элементы этого подхода есть в рассматриваемой статье. Не возникнет ли в сознании читателя, при последовательном проведении такой методы, некое совершенно ясное лирическое стихотворение? И будет ли оно лучше исходного или хуже? И будет это то же стихотворение или другое? Вот вопросы, представляющиеся мне теоретически волнующими.

Стоит подумать.

Я вообще в последнее время интересуюсь Ереминым и думаю о его стихах, так что очень рад выходу этой статьи.

В известной статье о Тютчеве (предисловие к малой серии БП, 1969 г.) Н. Я. Берковский, чересполосно демонстрируя то большую культуру и незаурядную чуткость к тексту, то остатки рапповщины, от которой он, по всей видимости, так и не избавился и которая привела его в 1936 году на трибуну Союза писателей осуждать Добычина (что, конечно, не помешало ему сделаться «кумиром интеллигенции 60-70 гг.»: себе они прощают всё), среди прочего разбирает «Цицерона» («Оратор римский говорил…») и уделяет известное место рассуждению о «счастье» жить в «роковые времена». Ну, понятно, романтизм, Гегель и т. д. Кажется, однако, это всё же сравнительно простой случай непонимания словоупотребления 19 века: «счастлúв» — не значит, что счастье, а значит: «повезло», выпала удача перейти как бы в высшее сословие, стать высшей породой — полубогом (блаженным, как было в другой редакции).

Вообще интересно, сколько в нашем понимании классической русской литературы непонимания простых словоупотреблений, в первую очередь не образовательной, а социокультурной природы — словоупотреблений и простых правил поведения, этикета и т. п.. Началось все это, конечно, еще с Белинского с его представлениями о «высшем свете».

Нашел в старом ящике с газетными вырезками т. н. «Кассету рецензий», статью о кассете Ленотдела Совписа «Октава». «Кассетами» назывались в советском книгоиздательстве стопки тонких книжек под бандеролькой. Хитрость заключалась в том, что такие «кассеты» считались как бы одной книжкой, т. е. одной позицией издательского темплана. За эти позиции шла ожесточенная борьба, поскольку в плановой экономике издательству, например, «Советский писатель» спускалось, предположим, десять позиций для «современной поэзии» (кажется, сильно преувеличил, но всё же это было двадцать лет назад, кое-что и забылось) — «кассета» позволяла выпустить вместо одной семь или восемь книжечек «молодых поэтов», достоявшихся до своей очереди в издательских и союзписательских коридорах.

Но когда началась «перестройка» и и официальным издательствам и Союзу писателей понадобилось (или пришлось) (не будем сейчас останавливаться на том, почему понадобилось и какие мифологические причины имелись для этой попытки срочного объединения чистых и нечистых на разваливающемся и уходящем под воду ковчеге) срочно издавать «неофициальных поэтов», в очередях не стоявших и ведших свою собственную литературную жизнь, для ускорения и расширения этого процесса была применена старая добрая «кассета».

Рецензируемое издание — первая на родине книжная публикация (типографским способом) Олега Охапкина, Виктора Кривулина, Зои Эзрохи, Арладия Драгомощенко, и уже тем представляет существенный исторический интерес. К сожалению, у меня из всей «октавы» сохранилась, по тогдашним отношениям, одна не самая любопытная книжка, а из предыдущей кассеты «Набережная» только книжка Елены Шварц. Сейчас я жалею, что не сохранил обе кассеты вместе с бандерольками, но что же сделаешь… Вот, зато рецензия нашлась.

Кстати, по воспоминанию, она представлялась мне значительно резче. Почему-то мне казалось, что я в ней называл Витю Кривулина «культурной ленинградской поэтессой, типа Аси Векслер». Но ничего такого не обнаружилось, не называл, стало быть. Правда, смысл сказанного, в общем, тот же. Витя, при случайной встрече, посмотрел на меня серьезно искоса из гущи своей бороды и сказал: «Олег, кажется, кто-то пытается нас поссорить». Впрочем, это уже не литературная история.

Итак, 24 марта 1990 г., Ленинград:

КАССЕТА РЕЦЕНЗИЙ

(«Вечерний Ленинград», 24 марта 1990 г.)

Форма издания определяет какой-то мере и форму рецензии, а передо мною очередная «кассетная бомба», сброшенная из-под крыла ЛО издательства «Советский писатель», которое уже не первый год ведет военные действия (с переменным успехом) то ли за ленинградскую поэзию, то ли против нее. Но девиз этих действии неизменен: это девиз храброго портняжки: «Одним махом — семерых побивахом» В данном случае — восьмерых, что и предопределило изысканно-простодушное название рассматриваемого издания — «Октава».

Что ж, пройдемся по клавишам, тем более что почти о каждом из участников «Октавы» имеет смысл сказать по нескольку слов (в отличие от предыдущей кассеты, «Набережной», где неравноценность составляющих ее книжек, как говорится, «вопияла к небесам»).
Читать далее →