Блаженный-блаженный, а мыла не ест — прекрасная пословица, за которую, пользуясь случаем, благодарю Надю, жену Е. Б. Рейна, обильно и всегда к месту использовавшую ее для характеристики различных современников (дело было много лет назад на русско-немецком семинаре «Поэты переводят поэтов», в котором принимала участие и Ольга Мартынова; Ваш корреспондент подъехал на заключительный банкет).

Ох, не до того мне, собственно говоря, но все-таки, коротко… Уж больно силен оказался взвыв умиления и энтузиазма по поводу присуждения Виктору Александровичу Сосноре премии «Поэт».

Самое необходимое:

нельзя не быть раду и даже счастливу через то известие, что кусок электрических денег (они еще электрические — или уже нанометрические?) существенно облегчит жизнь замечательному русскому поэту Виктору Александровичу Сосноре — жизнь, отмеченную великими удачами, но и великими несчастьями, в том числе и в самое последнее время.

Но вот вскрики и всхлипы насчет того что «достоен», «удостоен», «молодцы-жюри!», не говоря уже о покупке на голубом глазу самообозначений типа «общенациональная поэтическая премия», «главная поэтическая премия» и т. п., и так далее демонстрируют огорчительную бессознательность хороших людей, которым, видимо, можно впарить всё что угодно.

Премия «Поэт» имеет не больше силы высказывания о значении, значительности, значимости любого из своих лауреатов, чем какая-нибудь премия им. Г. Григорьева, хотя разница, конечно, существует — последняя является попыткой ленинградской литературной гопоты соорганизоваться вокруг своих облеванных знамен, а первая есть мероприятие по приданию себе важности группы престарелых советских журнальных функционеров либерального (по старинной советской классификации) направления. Конечно, формы у этого мероприятия сильно пристойнее и принять премию «Поэт» не бесчестье, но «чести» никакой она принести не может. Если, конечно, не считать, что чем больше денег, тем больше чести.

Вообще: никакая литературная премия в России (и за очень малыми и очень частными исключениями никакая литературная премия из известных мне за рубежом, включая сюда и совсем уж пародийную Нобелевскую, разумеется) не несет никакого содержательного высказывания, не может быть выдана «по заслугам», не может никого «удостоить» и т. д. В лучшем случае, какой-нибудь удачно выбранный лауреат может «удостоить», «приподнять» какую-либо сильно залопухавшуюся в последнее время премию, нуждающуюся в срочном приливе «символического капитала» — как это было в недавнем случае вручения Премии Андрея Белого С. Г. Стратановскому — премия несколько обновила таким образом свой инициальный миф, что она-де ведет свое происхождение из ленинградской неофициальной культуры 70-80 гг., хотя на самом деле она ведет свое происхождение из банкетно-фуршетной культуры 90-х гг.

Но премия «Поэт» не может даже «украситься» именем Сосноры, она все равно останется тем, чем является: «игрой в <назначаемые> классики» — игрой людей, в сущности очень литературно и идеологически ограниченных, живущих даже не в 80-х, а в 70-х годах. Кто нуждается в доказательствах, благоволит обратиться к недавней стенограмме дискуссии по поводу «дел премиальных», произошедшей в редакции журнала «Звезда». Если кто не видит в уровне — не дискуссии даже самой, там есть забавные и во многих смыслах интересные и показательные выступления (особенно рекомендую ядовитые вбросы Андрея Арьева и упорные «стою-и-не-могу-иначе» Елены Невзглядовой), а в уровне привезенной из Москвы на показ системы представлений, системы человеческих и литературных координат, положенных в основу всей этой затеи — ничего особенного, тому уже ничем не поможешь, пусть живет в этом мире и радуется, доказывать и убеждать не буду. А потом огорчается, когда какую-нибудь следующую премию «Поэт» присудят… ну не знаю… Андрею Дементьеву. Или Быкову. Или Драгомощенко, для неожиданности. Или Окуджаве посмертно. Или Тютькину, как бы выразился какой-нибудь сардонический провинциальный публицист.

Но подумайте сами, кто может:

если принимать всё это даже на крошечку всерьез, то что же тогда получается:

В. А. Соснора — «Поэт», как и… не будем называть имен… ну или хотя бы парочку назовем для порядка — как Олеся Николаева, разливающая Бродского в бутылки из-под лампадного масла, или Тимур Кибиров, некогда раздольный певец эстрадного центона, а сейчас переводчик с невидимого подстрочника какой-то душеспасительной чепухи, даже не смешной. Если воспринимать это всерьез, как высказывание, то это, пожалуй, будет даже звучать преднамеренным оскорблением Виктора Александровича Сосноры.

Если Соснора — Поэт, то никто больше не Поэт. Премию нужно было открыть, дать ему и закрыть. А если … — Поэт, то Соснора — не знаю кто, гонщик!

Если мы своими эйфорическими кивками признаем «право» премии «Поэт» вводить в «Пантеон», то мы создаем себе проблему с будущим вводом в «Пантеон» поэта Тютькина, которого несомненно туда введут. (Тютькин — это Х, подставьте себе сами самое страшное и стыдное с вашей точки зрения.)

Ведясь на восторги по поводу присуждения многих чужих денег «достойному», мы ведемся на признание права этих людей судить и присуждать. А такого права лично я не признаю ни за ленинградско-московской гопотой, ни за московско-ленинградским «порядочными людьми«.

А за Соснору, конечно же, очень рад! И был бы рад, если бы он выиграл в «Спортлото». Или нашел на улице.

Это всё, разумеется, с моей личной точки зрения. Но никакой другой точки зрения у меня нет и иметь я ее не собираюсь. Убеждать, повторюсь, никого не буду, впрочем, этим я и вообще никогда не занимаюсь — я только высказываю свое личное мнение. Если оно будет кому-то полезно при формировании, уточнении, пересмотре собственного суждения — буду очень рад. Нет — меня это не огорчает. Но дискуссий никаких вести не буду, заранее предупреждаю.

Был такой старинный детский анекдот: Марьиванна рисует на доске разные картинки и спрашивает, что это такое. Первым каждый раз поднимает руку Вовочка и говорит: «Это жопа!» — «Нет, Вовочка, — терпеливо отвечает Марьиванна. — Это птичка, это кошечка, это домик». В последний, как водится, третий раз Вовочка обиженно восклицает: «Опять не жопа? А когда же будет жопа?»

В этом прекрасном анекдоте, безусловно, отражен творческий метод и мировоззренческий фундамент не только нескольких великовозрастных Вовочек, под идейным руководством ученого афериста заменивших скромное четырехсловное слово грозным трехсловным (единственным, кажется, словом, какое эта причудливая помесь Карабаса Барабаса и Буратино умеет читать и писать), но и вообще базовый принцип всей художественной самодеятельности (пост)советской интеллигенции: написать на заборе какое-нибудь слово и ждать, когда Марьиванна (раньше ее звали Софьей Власьевной, а сейчас, очевидно, Раисой Федоровной) покажет подходящую картинку.

Ну, а за ней уж дело не станет. Потому что Марьиванна Вовочке не просто как родная, а родная. Она им не брезгует, он хороший мальчик, живой, непосредственный… Можно ему пятерку в четверти вывести за активность на уроках.

Я бы не стал отвлекаться (и откликаться) в связи с этой историей как таковой (чего и не делал), но сейчас, триумфально завершенная, она приобрела свой социокультурный смысл, свое вполне существенное высказывание.

Проблема России — не в разобщенности, не расслоенности, не взаимоопровергаемости ее общества, как это принято считать, а совершенно наоборот — в его необычайной гомогенности. Внешние, «идейные» (чтобы не сказать «политические»!) различия — это именно что внешнее, слова на заборе. А по сути — Вовочки.

Вовочки Шендеровичи и Вовочки Задорновы. Вовочки Каспаровы и Вовочки Сурковы. Наши Вовочки и несогласные Вовочки . Вовочки-снобари и Вовочки-скобари. Вовочки-антиклерикалы ерофеевские и православные антиерофеевские Вовочки. Вовочки, поливающие «Рашку» на эмигрантских форумах и Вовочки, гнездящие жидов и эмигрантов на форумах отечественных. И основная форма проявления: комсомольско-молодежная самодеятельность на турбазе республиканского ЦК ВЛКСМ — пьяная агитбригада, постепенно переходящая в оргию с мордобоем. Афинская ночь в финской бане.

Если рассмотреть вся это как культурно-антропологический материал, то мы заметим его полное человеческое и культурное подобие во всех слоях — политических, культурных, экономических. А стране действительно нужны были бы другие люди, из другого материала, не Вовочки. По отдельности они наверняка есть, но большинство (кажется мне как отдаленному, но внимательному наблюдателю) — всё же того или иного рода Вовочки. И уже с поднятой рукой: «Марьиванна, Марьиванна, можно я скажу? ХХХ!!!»

В свое время обратил внимание на небольшое московское животное — живчика-неполживчика. Несколько дней назад обнаружилось еще одно — небольшое и московское. И животное:

Саблезубая болонка.

Шипит и пахнет, как свободолюбивый хорек.

На самом деле, конечно, неправильно сказать:

Сергея Георгиевича Стратановского наградили «премией Андрея Белого», и давно бы уже пора…

а правильно так:

«Премия Андрея Белого» наградила себя Сергеем Георгиевичем Стратановским, и едва ли уже не поздно.

ДОПОЛНЕНИЕ: Здесь некоторые пояснения, оказавшиеся — к моему изумлению — необходимыми.

Много смешного.

Среди прочего: рецензия Гл. Морева на новое издание Введенского. Мнения по поводу филологических достоинств тома, подготовленного Анной Герасимовой, у меня пока что не имеется, поскольку и самого тома не имеется. А вот, скажем, сделанный в свое время Герасимовой, кажется, в «Водолее», сборник стихов Вагинова действительно полагаю лучшим из существующих.

Заинтересовало меня в этом тексте другое — яростная борьба Морева за право объявить и Введенского, и заодно уж Хармса потенциальными «немецко-фашистскими прихвостнями». Причем единственно на основании доносов и допросов:

Для меня очевидно, что отложившиеся в деле Введенского документы совершенно правдивы и не содержат никакой клеветы на него. Это же, к слову, относится к делу арестованного месяцем ранее в Ленинграде Хармса. И Хармс, и Введенский испытывали (в разной, впрочем, степени) пронемецкие симпатии, за которые и были арестованы: полубезумный к осени 1941 года Хармс попросту с нетерпением ждал прихода немецких войск и, как свидетельствует один из доносов, несомненно сохранивший подлинный голос Хармса, готов был расстреливать с крыши отступающих красногвардейцев, а сохранявший трезвость ума Введенский участвовал в антифашистской пропаганде (Викторов приводит три таких текста Введенского) и одновременно, как он сам свидетельствовал на последнем допросе, «собирался оставить семью в г. Харькове и в случае занятия его немцами, [и] <…> сомневался в правдивости сообщений о зверствах немцев» (с. 510).

Ничего более филологического и исторического в качестве обоснования не предъявляется — кроме того, что Гл. Морев-де верит доносам и допросам. Вера эта — личное дело рецензента (пока он не служит в учреждениях, принимающих доносы и производящих допросы), но всё же несколько удивляет. Люди и в отравлении колодцев сознавались, и во взрыве заводов и в намерении угрохать тов. Сталина, а не то что в «пронемецких симпатиях».

Очевидно — и всё тут! Я уже когда-то сталкивался с этим убеждением Гл. Морева в правдивости доносов на Хармса и Введенского в частном, так сказать, порядке — т. е. то ли в его блоге, то ли в каких-то комментариях к чьей-то записи, не помню уже точно, и уже тогда подивился страстности, с какою отстаивалось это убеждение — теперь оформленное, так сказать, официально. Такое ощущение — только ощущение, ничего филологического или исторического в нем нет! — что за этим стоит какое-то глубоко личное понимание готовности расстреливать отступающих красноармейцев. Или даже скорее какое-то очень личное желание, чтобы это было именно так.

А вот еще очень забавное явление жизни:

Вытесненный евреями и эмигрантами с просторов литературной жизни обратно в ленинградскую люмпен-литературу, из которой когда-то вышел, Вик. Топоров, оказывается, решил устроить премию имени «Гниды Григорьева».

Упаси бог, это не я так называю некоторое время назад умершего ленинградского стихотворца — я его знать не знал и никогда им не интересовался. Это как раз его друг и покровитель Вик. Топоров так его всегда называл (по крайней мере, в первой половине 80-х гг., когда я сам это несколько раз слышал), в глаза и за глаза, прибавляя (за глаза), что «Гнида болен клептоманией и будьте с ним поосторожнее» и прочие всякие неаппетитные подробности (чему, конечно, и кроме меня масса свидетелей) — поэтому «погонялово» тогда распространилось. Не без симпатии, конечно, называл — но это такой принцип, как в известном кино «Макулатура», весьма неудачно названном в русском прокате «Криминальное чтиво»: «Ты мой ниггер? — Я твой ниггер!» Сначал признай себя «ниггером», потом получи кусок — так было всегда в этом кругу, кругу спивающихся люмпен-литераторов вокруг богатого литхалтурщика Топорова. Впрочем, куплеты, сочиняемые Ген. Григорьевым, он и тогда чрезвычайно восхвалял, что и тогда, т. е. в начале 80-х гг., служило весьма дурной рекомендацией, по крайней мере, для меня. На Топорова мы ходили посмеяться, как на забавно плюющегося и скачущего моржа в зоопарке — по тогдашним-то, томительно скушным советским временам и это было развлечение.

А теперь, вишь, затеялась люмпен-литературная премия, в основу которой положен все тот же самый принцип «проверки на вшивость». Только пройти эту проверку надо в положительном смысле — т. е. вшивость обнаружить: самому, например, прислать свои «хорошенькие стишки», как говаривала одна ленинградская поэтесса времен моей молодости, «на премию», вручаемую несколькими люмпен-литераторами и получить для начала литконсультацию на уровне литкружка при многотиражке милицейского училища.

Уж не знаю, предупреждали об этом «номинантов» или нет, но в нормальном мире, т. е. вне ленинградской люмпен-литературы, процедура весьма странная. — все-таки премия премией, а литконсультация литконсультацией, да еще к тому же литконсультация публичная (печатная, пусть и в непечатном журнальчике) и до объявления результатов люмпен-голосования люмпен-жюри. Интересно, что, кажется, никому не пришло в голову возмутиться или даже удивиться. Ну и, уж конечно, почти каждому отконсультированному было в той или иной степени нахамлено (изредка в форме похвалы). Ссылок не даю по врожденной брезгливости — кому интересно, может сходить в клоачный журнал «Прочтение» и удостовериться.

В сущности, речь идет о том же самом — нужно изъявить готовность признать себя «топоровским ниггером», пройти инициацию — как в пионерлагере или на военных сборах: получить от «крутых» инициационного пенделя и надеяться, что возьмут в банду и тогда в супе окажется несколько волокон тушенки. А дальше, может быть, еще что-нибудь дадут — возможность дать кому-нибудь другому пенделя, например.

Ленинградских «получателей пенделя» мне, честно говоря, не жалко — должны были знать, на что идут; не вчера на свет родились. Но, вероятно, большинству из них терять было совершенно нечего. Все что могли, они уже потеряли в унизительной советской молодежно-литературной возне — в «конференциях молодых литераторов», в редакциях, литобъединениях… Ну, и, конечно, заслуживают уважения «не купившиеся» на призыв «Марселаса Уоллеса» или как там его звали. По меньшей мере, за здравый смысл и/или здоровую брезгливость.

Все-таки — и это я считаю важным — у настоящего поэта должно быть чувство собственного достоинства. Точнее, его не может не быть. Не советский гонор с пьяными криками в совписовской столовой «да ты, старик, гений, да я, старик, гений», а потом «первый пошел», «второй пошел» — лебезить перед редакторами, референтами и секретарями, — а настоящее чувство собственного достоинства, самостоянье человека.

В конце концов, именно это, а уже потом «чисто эстетическая сторона», отличало — отличило! — людей «ленинградской неофициальной литературы», вне всякого сомнения, авторов очень разных дарований и, вне всякогого сомнения, с очень разной степенью добровольности попавших в свою ситуацию. Первое, базовое отличие их от сидельцев в совписовских очередях, не говоря уже о литхалтурщиках типа Топорова, это был отказ признавать право не только советских инстанций, но и всех этих невежественных, скучных, бездарных людей с писательскими книжками в кармане судить и решать. Именно этот отказ, отказ от сидения в советской очереди к кормушке, отказ от унижения и пресмыкания сделал из нескольких талантливых людей больших поэтов.

Ну, короче, местные получили сами знают за что. А вот за что иногородним?

Впрочем, и иногородние, зная многолетнюю деятельность Топорова, могли бы сообразить. Стало быть, и их не очень жалко.

Вчера было столетие со дня смерти Л. Н. Толстого. Как-то этой годовщиной западная общественность очень увлеклась, соответственно, к нам часто обращались с просьбой написать что-нибудь. Соответственно, почти весь год писали, писали и писали о Толстом (ссылки на немецкие газеты я по большей части ставил). Первой же была статья для одного английского ресурса, обеспокоившегося, действительно ли в России обижают Толстого, что следовало из некоторой набежавшей волны публикаций. Статья была написана и вышла — еще весной — по-английски (в сокращенном переводе). А по-русски не вышла (я ее, собственно, и не предлагал никому), хотя писал я ее по-русски. Ну, пускай тогда здесь будет; в ней есть, на мой взгляд несколько небесполезных мыслей, безотносительных к коллизии с юбилеем.

Но относительно к юбилею — мне кажется, мои предсказания в целом сбылись. Парада и торжественного заседания в Кремлевском дворце съездов не было, а «мероприятий» было множество всяких мелких — и бессмысленных, и осмысленных. В том числе и забавных. Не говоря уже о знаменитой истории с босым походом студентов и преподавателей из Москвы в Ясную Поляну (который, надо надеяться, не состоялся — или?)

ЛЕДЯНОЕ МОЛЧАНЬЕ КРЕМЛЯ
Читать далее →

Ситуация, когда единицей публичного бытования текста вместо книги становится свеженаписанное стихотворение, которое к тому же и пишется зачастую на миру, на чужих глазах, многое меняет.

Вообще-то говоря, книга — это товар в магазине, а «единицей публичного бытования» для поэта всегда являлось и будет являться «свеженаписанное стихотворение». И не знаю, каков в этом смысле опыт автора статьи, но мой лично опыт таков, что оно и пишется и меняется очень часто «на миру». Только что, в предпредыдущей записи шла об этом речь:

Не иначе было и у других поэтов того очень далекого от публичности времени — вместо блога был «Сайгон», или подоконник на чужой лестнице, или случайная кухня, но… какая разница? Чисто техническая, с моей точки зрения. Для меня она ничего не меняет.

Конечно, вполне может статься, что такие как мы представляются Марии Степановой ненастоящими поэтами, несерьезными людьми. Помню, приехал как-то Сергей Вольф из Комарова и рассказал, как он там попытался почитать стихи известному советскому поэту Кушнеру. «Очень мило, Сережа, — сказал известный советский поэт Кушнер. — Но зачем вам это надо, вы же не живете жизнью поэта?».

…все эти штуки влияют и на саму поэтическую работу: меняется темп письма и количество написанного, расплывается (или собирается в точку) адресация.

Мы живем на миру, демонстрируя публике свои прыжки и кульбиты

Скажем прямо: это «мы» представляется мне чисто «лирическим мы». Но «лирическим мы» нового, эксклюзивного, в смысле, не инклюзивного типа. Т. е. исключающего себя. Вообще-то, насколько мне известно, более или менее единственным автором, «пишущим на миру», т. е. постоянно изменяющим выставленные на всеобщее обозрение тексты в поле зрения автора статьи является ваш корреспондент (стало быть, все соответствующие инвективы обращены непосредственно к нему). Если я пропустил «прилюдную работу со стихом» на двух блогах Марии Степановой, включенных в мою ленту подписки, то заранее приношу свои извинения.

Относиться к стихам теперь можно как к разменной монете коммуникации, одной из бытующих валют. Возможность немедленной реакции на текст делает его еще больше похожим на товар, услужливо доставленный на дом…

Свою точку зрения на этот счет я вкратце уже высказал выше, но не могу не высказать свою глубокую благодарность Марии Михайловне за внимание.

Оно, это внимание, позволяет мне сделать несколько замечаний, которые я бы в ином случае делать не стал, постеснялся бы. Но поскольку мне рекомендуется задуматься о себе, то и мне, думаю, позволительно коснуться «личного».

Вся статья — своего рода реквием по некоему рухнувшему жизненному проекту. Или скажем, по некоей утопии, которую мы можем вкратце определить от обратного:

Делить им нечего: нет ни площадки, которая могла бы стать предметом спора, ни премии, к которой с равным уважением относились бы все, ни единой аудитории, которой все хотели бы нравиться. В этом смысле ситуация располагает к миру и покою. Но покоя нет, а ощущение неправильности происходящего остается — в том числе и у меня самой.

Очевидно, предполагалось когда-то — в девяностых годах? — так, что когда-нибудь все утрясется: будет площадка, будет публика, будут общие правила игры и судьи с золотыми свистками. Похоже на спорт какой-то.

Не будет этого, Маша! И знаете почему? Потому что этого не бывает.

(В скобках: насчет отсутствия «премии, к которой с равным уважением относились бы все» — я тоже думаю, что премия Андрея Белого за последние несколько лет, в результате ряда нелепостей, растратила свое (скорее потенциальное) значение; это грустно, но я рад, что Вы со мной на этот счет сходного мнения, потому что Вам, конечно, виднее, чем мне тут со стороны)

Может быть, статью Марии Степановой продиктовало просто приходящее с возрастом к каждому понимание: чем больше получается и удается, тем больше ты понимаешь, что ничего не удается и никогда не удастся. А Марии Степановой многое удается, она умный и талантливый человек, да еще и удачливый к тому же. А может быть, это и что-то более частное, конкретное, какое-то сиюминутное разочарование в ком-то или чем-то конкретном. Нет ничего более человеческого, чем распространить такое разочарование на все мироустройство (или на всю Россию, с которой все время сравниваются литература).

Все не так страшно.

Площадки не будет, аудитории не будет, премии не будет. А всё остальное будет хорошо.

А если Вас нервирует, что я все время меняю поставленные в блог стихи, так Вы не читайте просто этот блог, я ей-богу не обижусь.

* * *

“Хороший человек” — нет такой профессии. По крайней мере, в России. На Западе встречается, и даже довольно часто. Зато на Западе нет профессии “порядочный человек”. Она бывает только в России.

* * *

Некоторые люди чрезвычайно уважают себя за умение рифмовать квадратиком. Вероятно, это умение дается им невероятным усилием всех умственных способностей. Которые, к сожалению, в результате этой операции значительно пострадали.

* * *

Стыдно перед стареющими стариками — кажется иногда, именно ты отживаешь у них жизнь. Познакомились, ему было лет, ну, скажем, шестьдесят пять. Вечный такой юноша: взволнованным глазом косил на девиц, бегал вприпрыжку, маленькие морщины сияли со щек небритым, мужским, седина бодро топорщилась. А прошло пять лет — и вот он уже семидесятилетний старик вокруг своих тонких косточек, и даже морщины разгладились на лице — как будто не в ту сторону натянулись. И получается: это вроде как ты пять лет ему отжил. Или выжил.

старинный анекдот. Его волшебно рассказывал Вольф, а я тут могу только намекнуть записью:

Грузин изнасиловал цыпленка.
Цыпленок умер.
Грузин держит цыпленка перед собой на ладони, смотрит на него долго и растроганно, потом говорит:
— Малэнки жолты птыць… Нае..ался — и спит!

Кажется, я даже вижу лицо этого чудесного грузина.