АЛФАВИТ В ПРОИЗВОЛЬНОМ ПОРЯДКЕ № 18: “Г”
Олег Григорьев. Красная тетрадь / Рукописи 1989-1991 // Сост., комм. и вст. ст. А. А. Скулачева. СПб.: Красный Матрос, 2012
1. Слава богу, писать рецензию на эту книгу мне не нужно. Да в общем, и негде сейчас в России и в окрестностях писать серьезные книжные рецензии (кроме, конечно, толстых журналов, но это история долгая…). Рецензионные разделы московских газет (о петербургских и говорить нечего) портились, портились и окончательно испортились, что, впрочем, не означает, что там случайно не может выскочить и что-нибудь “улучшенного качества”. Ну и ладно; стало быть, не нужно выписывать цитаты (кроме двух случаев) и делать вид, что они подкрепляют оценочные высказывания о художественных текстах (впрочем, я давно отказался от этого). Таково мое мнение, вот и всё.
2. Очень хорошо, что эта книга вышла — факсимильное воспроизведение последней (одной из последних?) рабочей тетради Григорьева с расшифровками. Слева на развороте — фото страницы, справа — расшифровка на этой странице написанного. Не очень понятно, что в этом контексте означает “сост. … А. А. Скулачева” в выходных данных книги и что он там конкретно составлял. Ну, допустим, что у матросов так принято — неловко же, действительно: “комм.” и “вст. ст.” (о которой позже) имеются, а где же “сост.”? Без “сост.” у них, у красных матросов, видимо, и книга не книга.
3. Кроме “комм.” и “вст. ст.” в книге имеется предварительное слово директора издательства “Красный матрос” по фамилии Сапего, который его, это издательство, очень хвалит за героизм, как бы в шутку, но не очень и в шутку, а также различные краткие мемуары об Олеге Григорьеве и об обстоятельствах спасения и появления “красной тетради”, в основном очень интересные, и вполне ценные фотографии из последних лет Григорьева.
4. В самой тетради Олег Григорьев пытается сочинить поэму о цирке, которая у него решительно не получается. Куплеты выходят, к сожалению, среднего, мягко говоря, качества. После составления первого большого массива текста, он постоянно, уже за пределами раздела “Поэма о циркачах” возвращается к ней, но лучше дело не становится — поэма не начинает двигаться и развиваться, а стоит на месте, принужденно и неловко. Судя по всему, такого рода очень длинные тексты вообще не его жанр — поэма “Футбол”, пафос которой в том, что касается “Зенита”, я вполне одобряю, увы, тоже не очень получилась. Еще один проект, выдуманный явно в рассуждении продать в Детгиз большой кусок текста, целую книжку, получить аванс и гонорар и купить колбасы и водки, — пересказ истории с Полифемом из “Одиссеи”. Вот тут, должен сказать, стало очень жалко, что из этого ничего не получилось — пересказ идет в совершенно прекрасной прозе, дышащими, крепко стоящими на ногах фразами. Был бы закончен, стал бы вне всяких сомнений лучшим русским пересказом “Одиссеи”. Ко всему к этому — наброски стихов, выписки, мысли и т. д.(1) Словом, всё, что обычно писатели пишут в рабочих тетрадях и записных книжках. И тут стоит вернуться ко вступительной статье А. А: Скулачева. В ней я прочитал удивительную и замечательную фразу:
С другой стороны вся тетрадка представляет собой некое целое, это не просто “отрезок творческого пути”, фрагмент творческого и жизненногопроцесса Григорьева, зафиксированные на бумаге, но и почти цельное повествование о текучести мира и взаимных превращениях его элементов… (с. 13)
Это очень мило и выражает любовь к автору и вполне понятное желание литературоведа придумать чего-нибудь эдакого о попавшем к нему в руки материале. Только на это я бы не стал реагировать. Но дальше:
Рукопись тетради опять же здесь предстают (sic!) показательной формой, обозначающей принципиальную неокончательность, “черновиковость”, незавершенность любой (! — любой!. — О. Ю.) попытки оформления реальности. (там же).
Рабочая тетрадь писателя — это его кухня, будь это Пушкин, Ахматова или Олег Григорьев. Что ж, если бы г-на Скулачева пустили на кухню к какой-нибудь хозяйке, готовящей, но еще не приготовившей обед — с разложенными везде нарезанными, ненарезанными, помытыми, непомытыми (что успела, чего еще нет) кусками морковки, картошки, свеклы, мяса и лука, что бы он сказал? Что кухонный стол опять же здесь предстают показательной формой, обозначающей принципиальную неокончательность, “черновиковость”, незавершенность любой попытки приготовления пищи?
Это, конечно, возмутительная ерунда, некритически позаимствованная из каких-то французско-нижегородских ученых пошлостей. Особенно применительно к большим русским поэтам, жизнь свою клавшим на достижение окончательности, совершенства текста, это утверждение не только ложно, но еще и оскорбительно. И Пушкин, и Ахматова, и Олег Григорьев стремились к этому, и не предполагали, что рабочие тетради их, самое интимное, что есть у писателя, попадут в руки литературоведов новейшей, но уже несколько устаревшей школы. Бывали, конечно, и сложные случаи, например, у позднего Мандельштама, который не мог выбрать те или иные варианты строки, те или иные редакции стихотворения и повисал с ними на “Надюше” (и не только, конечно, на ней), вымаливая совета и решения. Его проблема была, что он время от времени производил равно совершенные варианты одного текста, но само его страдание по окончательному тексту крайне показательно для русской лирики (а в ее области мы и находимся).
На незавершенность, черновиковость, текучесть, неокончательность ставят (в стихах — дневниковая проза совсем особый жанр для особого человеческого типа) дилетанты и посредственности, чей “художественный опыт” не имеет ровно никакого значения. Олег Григорьев не был ни тем, ни другим. Мне показалось, что это я должен был сказать. В остальном статья г-на Скулачева вполне в порядке. Перейдем к совсем другой теме и к совсем другому человеку.
5. В статье приводится нижеследующая цитата из текста А. Г. Битова, опубликованного в журнале “Соло” в 1991 году:
Другой раз, я могу датировать это 62-м годом (по выходу “Ивана Денисовича”), Олежка сообщил нам, что пишет роман. Писал он его долго, роман был очень большой. Наконец, дописал. Роман был на страниц шестьдесят и назывался “Один летний день”.Это была повесть о трех- или четырехлетнем мальчике в летнем лагере. Это был шедевр, прозведший на меня лично впечатление большее, чем “Один день…” Это было прекрасно и страшно. <...>Как бы я хотел опубликовать его здесь! Но рукопись безвозвратно утеряна (курсив мой. — О. Ю.). (с. 12, прим. 2)
Конечно, Андрей Георгиевич Битов, великий писатель вст. ст., предисл. и послесл., несколько поторопился. В марамзинском журнале “Эхо”, еще в 1980 году, был напечатан, правда без окончания, григорьевский рассказ, который и я считаю шедевром, одной из немногих вершин послевоенной прозы на русском языке (наряду с “Летчиком Тютчевым” Бориса Вахтина, “Москвой-Петушками” Вен. Ерофеева, “Школой для дураков” и прозаическими частями “Между волком и собакой” Саши Соколова). С “Одним днем Ивана Денисовича” его даже неловко и сравнивать (по качеству прозы, хотя “Иван Денисович”, несомненно, лучшее по этому качеству у Солженицына). Неловко, но очень интересно! Андрей Георгиевич, человек от природы необыкновенно талантливый, притянул за уши чрезвычайно интересное и важное сравнение, которое необходимо было бы провести, даже догадываясь, что Григорьев вряд ли в 1962 году читал “Ивана Денисовича” (если битовские датировки верны), который вышел в ноябрьском номере “Нового мира”, а Солженицын, вполне вероятно, никогда не читал Григорьева. Сравнение этих двух текстов, имеющих столько структурных сходств (один день, лагерь и пр.) показало бы очень существенные сходства и отличия двух ветвей русской литературы — соцреализма (так же и антисоветского) и послевоенного неомодерна. Я занимался этим, сравнивая “Спутников” Веры Пановой и “Турдейскую Манон Леско” Вс. Петрова в первой из миницикла из двух статей о последнем поколении русского литературного модернизма (первая статья написана и сдана в НЛО), но если бы удалось уточнить датировки и провести сравнительный анализ, то это бы стало очень важным явлением в осознании ближайшей истории русской литературы. Да хотя бы издать “роман” Григорьева отдельной книжкой с подробным комментарием. И чьей-нибудь (не моей, я постепенно сворачиваю свой “эссеизм” на русском языке) “вст. ст.”.
Кстати, и хвост к тексту Григорьева давно нашелся, рассказ был полностью (но без объяснений — откуда, как) опубликован в антологии ленинградской прозы 60-х гг. (Коллекция”, СПб.: 2003).
5. Словом, “Красную тетрадь” могу только рекомендовать. Целых две, на мой взгляд, существенных, мысли по поводу факсимильного воспроизведения рабочей тетради Олега Григорьева и вст. ст. к ней — это много! Может, у кого-нибудь будет больше. Я — благодарен и героическому изд-ву “Красный матрос”, и А. А. Скулачеву — составителю (по прежнему, не понимая, в каком смысле), комментатору и автору вступительной статьи. И А. Г. Битову, конечно, тоже — и даже в первую голову.
Ну всё, слава богу. Как говорится, спасибо этому дому, пойдем к другому.
P. S. Да, необходимая, видимо, сальваторная оговорка: кто решит и выскажет, что я “придираюсь” к г-ну Скулачеву, потому что у него не упомянута изданная “Камерой хранения” книжка Григорьева “Двустишия, четверостишия и многостишия” (1993), одно из первых посмертных изданий его стихов, и нет ссылок на мое “посл.” к ней, — тот дурак.
Я не литературовед и не критик, через все эти вещи я себя не дефинирую — упомянули, не упомянули, сослались не сослались… Мне это как-то фиолетово, как, кажется, уже не говорят.
Тем не менее, хочу заметить, что статья эта (которую в любой момент можно прочитать в “Ленинградской хрестоматии” на сайте НКХ) вошла в книгу о русской поэзии “Заполненные зияния”, которая должна выйти в изд-ве НЛО (обещают, что вскорости).
Ну, теперь действительно всё!
__________
(1) Пожалуй, единственный текст Олега Григорьева, который можно было бы прибавить к корпусу его «двустиший, четверостиший и многостиший»:
— ОЧЕНЬ НЕ КО МНЕ —
Вырвался (2) в форточку мотылек —
Оставил мне гроб свой — кокон.
Очень не ко мне девочки прошли
Мимо моих окон.
——————————————————
(2) В печатном тексте стоит «ворвался», в рукописи — несколько неотчетливо, но явно «вырвался» (обратила мое внимание Татьяна Нешумова, за что ей большое спасибо). А если подумать головой, то только так и может быть — оставляя кокон, вылетают. И сразу вспоминаешь великое: «Смерть так же легка, / Как вылет из куколки мотылька».
